Сейчас уже никто точно не скажет, где Люся Волкова нашла ту газету. Возможно, газета обнаружилась в знаменитом чемодане со старинными вещами, который возник неведомо откуда среди птичьих могил. Голубиное кладбище было одной из дворовых достопримечательностей — ряды аккуратных холмиков, украшенных цветами, камушками и миниатюрными крестами из палочек от эскимо. Там часто играла Люсина младшая сестра Алька, и сама Люся тоже иногда приходила. Отчего-то возились с пернатыми покойниками в основном девочки — находили, клали в коробочку, закапывали и любовно декорировали могилку. Иногда удавалось раздобыть мертвого хомячка или, если совсем повезет, целую кошку. Взрослым подобные игры не очень нравились, но разорять кладбище они не решались. А философ Лев Вениаминович из углового дома, всегда ходивший в шерстяном берете, говорил, что это совершенно нормально, должны же дети как-то привыкать к смерти.

И вот то ли с голубиного кладбища, то ли еще откуда-то Люся Волкова притащила в свою квартиру в доме с аркой, который стоял у реки рядом со «сталинкой», невероятное сокровище — пожелтевший газетный лист с картинками, на котором все было напечатано вроде бы по-русски, но как-то не очень понятно. Странные лишние буквы делали знакомые слова чопорно-медлительными, мешали читать. Люся не знала, как произносятся эти буквы, поэтому вставляла вместо них универсальный звук собственного изобретения — что-то среднее между икотой и коротеньким «ы». «Лучший магазин-ы в-ы город-ы… — шепотом читала она, водя пальцем по строчкам. — Роскошный выбор-ы шляп-ы, шапок-ы, фуражек-ы…»

Папа объяснил Люсе, что газета дореволюционная, и тогда писали вот так, со странными буквами, которые назывались ерами и ятями. Люсе это показалось логичным — при царе же все было шиворот-навыворот. Детей били розгами и морили голодом, все нужно было отдавать богачам, чтобы они жирели, а на хороших людей охотились жандармы: если видели, что человек хороший, добрый — сразу ловили и в ссылку. Неудивительно, что и в слова вставляли лишние буквы, чтобы труднее было прочитать.

Еще папа сказал, что Люсе достался не просто газетный лист, а страница объявлений. На таких страницах все могли за деньги разместить, что пожелают: вот, например, реклама отбеливающего крема «Лилейный», вот обувной склад сообщает о новом поступлении сапог из Варшавы, а вот столбик частных объявлений. Кому-то нужно пианино, кто-то желает вступить в переписку…

— Куда вступить? — удивилась Люся.

Папа объяснил, что так люди делали, если им было скучно и одиноко, — давали в газету объявление со своим адресом, на который присылали письма другие люди, которым тоже было скучно и одиноко.

— Так и вступали в переписку, и люди становились… — Папа почему-то заулыбался. — Становились… гм… друзьями.

— И им больше не было скучно?

— Конечно, не было. Личная переписка — это очень весело. Надо покупать конверты, марки, бегать к почтовому ящику. А иногда вдобавок приходится держать все в тайне, это же личное. Жизнь сразу начинает играть новыми красками, — сказал папа и посоветовал спрятать страницу объявлений, чтобы мама не нашла и не выкинула.

Люсин папа вообще был крайне легкомысленным человеком.

Люся хранила газетный лист под кроватью, в шкатулке со сломанным замком, где лежали все прочие ее сокровища. И часто доставала, чтобы полюбоваться картинками. Больше всего ей нравился большой, почти в четверть страницы, резной шкаф, вроде того что стоял в родительской комнате, только к нему были приделаны какие-то трубки и клавиатура, как у пианино. Называлось это устройство торжественно — «оркестрион». Рядом дама восхищалась кремом «Лилейный», обещающим необыкновенную белизну. Дама тоже была необыкновенная — шея длиннющая, как у гуся, талия с пальчик, а плечи голые, огромные, лезут из платья, как взошедшая опара…

Но самым интересным оказалось объявление в нижнем углу, под величественным оркестрионом, который обещал заменить собой «целый бальный оркестр». Изучив его хорошенько, Люся решила, что это никакое не объявление, а картинка-загадка, как в журнале «Мурзилка». Там был изображен солидно одетый человек в шляпе, с немного странным лицом и буржуйским моноклем в глазу. Вроде картинка как картинка, но стоило вглядеться в нее повнимательнее, как человек буквально рассыпался на множество самых неожиданных предметов: его шляпа оказывалась состоящей из мотка веревки и блюдца, торчащий из кармана платок оборачивался пучком птичьих перьев, вместо носа была катушка, а вместо рта — разъятый на две половинки изогнутый стручок с горошинами внутри, само треугольное лицо оказывалось соломенным веником, а шея — его рукоятью. Монокль заменяла вставленная в глазницу зубчатая шестеренка, а в роли второго глаза выступала складная лупа, ручка от которой заодно изображала приподнятую бровь. Рядом с удивительным человеком был нарисован большой, чем-то плотно набитый мешок.

Под этим замысловатым рисунком, неизменно приводившим Люсю в восторг, было написано: «Великій УМРЪ ждетъ твоего письма». И дальше — полный московский адрес с улицей и домом, только без индекса.

Люся считала предметы на картинке, выписывала их названия в столбик и отнимала буквы, как в ребусах, смотрела на картинку вверх ногами и с другой стороны листа. Потом спросила за обедом у родителей, что такое УМР. Папа подмигнул и сказал, что это, наверное, Управление Международного Розыска, которое прослушивает телефоны, роется в вещах и находит что угодно, даже то, чего не существует. Мама почему-то покраснела, бросила половник в борщ и ушла, хлопнув дверью. А картинка-загадка понятнее не стала.

Может, там просто опечатка, задумалась как-то Люся на уроке русского. Может, на самом деле это никакой не УМРЪ, а, например, УМЪ. Великий ум нужен для того, чтобы разгадать этот ребус, вот на что намекает картинка. А почему тогда этот ум ждет письма? Или там тоже опечатка, точку, например, пропустили, и ждет не он? А кто тогда ждет? Люся задумалась так крепко, что не услышала, как ее вызывают к доске, и учительница отчитала ее за рассеянность перед всем классом. Было неприятно, но чувство стыда, от которого у Люси мгновенно вспыхивали уши и наливались слезами глаза, оказалось не таким острым, как обычно. Люся думала не о том, что ее ругают, а о загадочной картинке.