Дворец Ороз-Хор, взгляд со стороны

Западная терраса опустела, Милена прислонилась к балюстраде, подставив закрытые глаза закатному свету и ощущая всем лицом ласковое тепло. Последний из её министров вместе со своими помощниками растворился среди городских улиц. Здорово сдавший Вентуриос Мирадель, быть может, ощущая её настроение, удалился вместе со всеми остальными. Императрица даже разулась, чтобы полнее ощутить этот закат босыми ступнями. Остались только её гвардейцы, стоявшие в одиночестве неподвижные часовые, воины, готовые умереть, как умер Карсин Беза, храня её безопасность.

Собственные свершения казались Милена чудесными.

Если бы только она понимала их.

Мирадель обнаружила, что, заново перебирая события, понимает их всё меньше. Однако известия о происшедших чудесах и кровопролитиях — о низвержении Киана Силакви и о гибели Йишил, представляющий последнюю надежду Челефи — разошлись повсюду, вызывая ещё и удивление. Менестрели запели о ней, горожане начали отвергать некогда любимую Амму, посчитав, что у них имеется куда лучший пример для подражания. Народ всей Малой Гаодии словно бы объявил её примером для себя и доказательством божественной природы своего дела.

Пошли в оборот памфлеты. Писались и печатались бесчисленные благословения. Она сделалась Миленой Несломленной, Хранительницей Империи.

— «Кашмирские псы досаждают нашей защитнице!» — сообщил ей Дэбельбаф на следующее утро. — Вот что кричит на улице народ: «Наша спасительница в опасности! Наша спасительница!» Они рвут волосы на головах и бьют себя в грудь.

Похоже, что прахом развеялись не только «куклы», но и все остатки былого коварства этого человека. Начальник её шпионов, поняла Милена, принадлежал к числу тех людей, которые отдавали в меру собственной потери — и, скорее всего, по этой причине Дэсарандес назначил его служить ей. Чем больше Мариус Дэбельбаф терял ради своей императрицы, тем больше вкладывал он в её следующий ход.

Тем вечером министр прислал в её апартаменты стопку небольших, с ладонь, листов плотной бумаги с различными благословениями. Когда-то давно, обнаружив своё лицо на монетах, которые верноподданные называли «серебряными императрицами», а отступники «блестящими шлюхами», она буквально онемела, не зная, стыдиться ей или гордиться. Однако сейчас Мирадель не смогла сдержать слёз, увидев эти грубые помятые бумажки, на которых неаккуратно были написаны пожелания удачи, здоровья и прочих, обыденных, но крайне желанных вещей.

Они казались ей необычайно дорогими, священными…

Непобедимыми.

И разве она чужая для них, после того как поднялась с самого низа? Когда помнила дни, в которые было нечего есть, а её мать побиралась по улице, выпрашивая милостыню?

Как вообще могла она не сломаться?

Во всех прочитанных ею историях авторы объясняли события чьей-то волей, верностью принципам или богам. Истории эти повествовали о власти: Милена всегда обнаруживала в описании чей-то каприз. Конечно же, исключением был лишь великий Харакилтус Лиграгас, который не стеснялся и не боялся ничего. Даже критиковать устройство имперской армии.

Побывав рабом на галере, этот человек понимал обе стороны власти и умел тонко обличать кичливость могущественных. Его «Очерк о достоинстве» вечер за вечером заставлял её сжиматься в комок по этой самой причине: Харакилтус Лиграгас понимал природу власти в смутные времена, знал, что история мечет игральные кубики вслепую. Он сам писал, что «в черноте вечной ночи разыгрывается постоянная битва, призрачные люди рубят наугад и слишком часто попадают по своим любимым». Мирадель никак не могла забыть эту фразу.

Теперь императрица понимала и тот постыдный клубок, то переплетение невосприимчивости и ранимости, которое сопутствует власти — достаточно хорошо, чтобы не заниматься бесконечно их разделением. Она не была дурой. Она уже потеряла слишком многое и не доверяла любым последствиям, не говоря уже о своей способности повелевать сердцами людей. Толпа могла называть её любым именем, однако носящей его женщины попросту не существовало. Действительно, она сделала возможным такой поворот, но скорее не в качестве колесничего, а в качестве колеса. Она даже дала своей империи имя, на которое люди могли обратить свою веру, и кое-что ещё.

Однако она даже не убила ту волшебницу Йишил, по правде-то говоря.

Быть может, это и объясняло её новую привычку стоять на широком дворцовом балконе — именно там, где она находилась теперь, в этом самом месте. Останавливаясь здесь, Милена обретала способность отчасти понять ту легенду, которой стала сама, этот безумный миф. Взирая отсюда на собственный город, женщина могла обратиться к фантазии, к величайшему из всех великих обманов, к повести о герое, о душе, способной каким-то образом выпутаться из тысячи мелких крючков, каким-то образом воспарить над сумятицей и править, никому не подчиняясь.