«Дзииииииинь…»

Высокий, чистый, долгий звон, похожий на звук колокольчика, повис в тишине кузницы. Звук совершенства.

Я повернулся к Тихону. На моём лице, перепачканном сажей, была улыбка — улыбка полного изнеможения и абсолютного триумфа.

— Он не треснул, Тихон, — прошептал я, и мой голос сорвался от облегчения. — Он не треснул.

Клинок получил свою огненную душу. Он был идеален.

Но он был хрупок, как стекло. Впереди был отпуск.

**Друзья, если понравилась книга поддержите автора лайком, комментарием и подпиской. Это помогает книге продвигаться. С огромным уважением, Александр Колючий.

Утро после закалки встретило меня не эйфорией, а тяжёлым, напряжённым ожиданием. На верстаке, на чистой тряпице, лежал почерневший от масла клинок. Он выдержал огненное крещение. Он не треснул. Это была огромная победа, но я, как инженер, знающий свойства материалов, понимал, что работа ещё далека от завершения. Сейчас в моих руках не меч. В моих руках длинный, острый, идеально прямой кусок стекла.

Тихон, который вошёл в кузницу с миской дымящейся каши, смотрел на клинок с благоговением.

— Вышло, господин! Получилось! — шептал он, боясь говорить громко, словно мог спугнуть чудо. — Теперь наточить его, и можно хоть самого дьявола на поединок вызывать!

Я покачал головой.

— Ещё рано, Тихон. Сейчас он опасен не только для врага, но и для меня.

Я подошёл к наковальне, где всё ещё лежали осколки моего самого первого, самого неудачного эксперимента — хрупкого, переуглероженного чугуна. Я взял один из них.

— Смотри, — сказал я, показывая его старику. — Этот кусок очень твёрдый. Твёрже чистого железа. Но… — я сжал его в кулаке, и он с сухим хрустом рассыпался в блестящую крошку. — Он хрупкий. Наш клинок сейчас похож на него. Он твёрдый, как алмаз, и такой же хрупкий, как стекло. Если я сейчас ударю им о щит или, не дай бог, о меч Яромира, он может не просто зазубриться. Он может разлететься на тысячу осколков.

«Структура мартенсита, полученная при мгновенном охлаждении аустенита, находится под колоссальным внутренним напряжением, — проносились в моей голове строки из учебника. — Кристаллическая решётка искажена, перенапряжена. Мне нужно провести низкотемпературный нагрев, чтобы игольчатая структура мартенсита слегка „расслабилась“, превратившись в более вязкий и стабильный отпущенный мартенсит, или троостит, снимая хрупкость. Ключ — в точнейшем контроле температуры. Десять градусов в ту или иную сторону — и результат будет либо по-прежнему хрупким, либо уже слишком мягким».

— Нам нужно «отпустить» его, — заключил я вслух. — Снять внутреннее напряжение, которое родилось в нём в момент закалки. Мы сознательно пожертвуем малой долей его запредельной твёрдости, но взамен получим огромный запас прочности и упругости. Мы превратим наше стекло в идеальную пружину.

Этот процесс требовал ещё большей точности, чем сама закалка. Первым делом я должен был подготовить индикатор. Я взял свои лучшие самодельные напильники и абразивные камни и несколько часов потратил на то, чтобы тщательно, до яркого металлического блеска, зачистить узкую полоску металла вдоль обуха клинка.

— Это, Тихон, — объясняю я старику, который с недоумением смотрит на мою работу, — будет наш термометр. Сталь, когда её греешь, меняет цвет. И по этому цвету можно с большой точностью определить её температуру.

Совать клинок в горн было безумием. Жар там был слишком сильным и неравномерным. Я придумал другую технологию — непрямой нагрев. Взял самый толстый и массивный железный брусок, что у нас был, и раскалил его в горне до ровного, красного свечения. Затем, используя клещи, я вытащил его и положил на наковальню. Этот брусок стал моей «конфоркой», источником мягкого, контролируемого тепла.

Начиналось таинство.

Я положил свой закалённый, идеально отполированный клинок на раскалённый брусок, обухом вниз. Лезвие при этом оставалось на весу, в воздухе. Тепло медленно и равномерно начало подниматься от толстого обуха к тонкой режущей кромке.

И на зачищенной, блестящей поверхности стали начали происходить чудеса. По ней, как акварельная краска по мокрой бумаге, побежали цвета.

— Смотри, Тихон, смотри внимательно, — завороженно прошептал я. — Сталь меняет цвет.

Сначала на металле появилось едва заметное, бледное соломенно-жёлтое пятно.

«Двести градусов, — отметил мой мозг. — Снимаются самые первые, самые лёгкие напряжения».

Затем цвет стал темнее, гуще, превращаясь в насыщенный золотистый.

«Двести тридцать. Твёрдость ещё очень высока, но хрупкость уже немного снизилась».

Затем по металлу пробежал красивый оттенок тёмного мёда, переходящий в коричневый. Фиолетовый. Ярко-синий, как южное небо. И, наконец, тёмно-серый.