Визжащую медсестру лунатики оторвали от земли и швырнули в пропасть за парапетом. Трое добровольцев (кажется, это были ночной продавец, пекарь и уличный музыкант) умерли под барочной аркой. Бармен встал на корточки у ротонды и молился Иисусу, Марии и святому Яну Непомуцкому. Господь, в которого он верил, принял его душу минуту спустя.

Вилма рыдала. Легкие горели огнем.

Возле часовни Филип понял, что их осталось двое: он и Вилма.

Санитар, сержант, Камила либо были мертвы, либо (он смел надеяться) свернули к кладбищу.

Лунатики растекались по Вышеграду.

«Всё, — подумал он. — На этом все, Яна».

Он нарисовал в голове портрет жены, чтобы уйти в беззвездную тьму с ее образом. Но рев мотора разрушил картину.

Грузовик въехал задом под арку, раскидал ракшасов. Подпрыгнул на перекрученном трупе. Затормозил, сигналя.

Филип не тратил ни секунды. Он потащил Вилму к машине, поднял за талию и запихнул в кузов. Сам перекинулся через бортик. Вовремя — скрюченные пальцы чиркнули по его икре, но он ударил лунатика ногой. Грузовик рванул, сметая с дороги спящих. В оконце Филип разглядел затылок шофера, платиновые волосы. Камила! Она не сбежала, когда погиб врач, а юркнула за руль.

Грузовик нещадно трясло. Он хруста костей переворачивался желудок.

Таборские ворота были открыты настежь. Проезд заполонили ракшасы.

— Эй! Эй!

Тощий мужчина в футболке с надписью The Beatles отчаянно махал руками возле дома Попелки. Кровь текла из рассеченной брови. Филип не видел его среди добровольцев. Лунатики, привлеченные криками, волочили к мужчине колья и вилы. Жизнь бедолаги висела на волоске.

— Постой! — Филип ударил по кабине. Камила обернулась. — Постой же!

Грузовик сбавил скорость.

— Давай! — заорал Филип.

Битломан помчался к ним, спотыкаясь.

Филип поймал его за ворот, за предплечье и втащил в кузов.

Вилма, сидящая на ящике с медикаментами, прошептала:

— Господи. Люди в казематах. Все эти люди…

Она закрыла ладонями лицо.

Спасенный мужчина (не говори «гоп») кашлял. Затор из лунатиков ощетинился ножами и косами.

— Держитесь! — крикнула Камила. И утопила педаль газа.

Бабушка Догма явилась прямиком из преисподней. Из лабиринта плит, который так пугал маленького Корнея.

Тучные телеса двигались по проходу к Оксане. Слоновья нога упиралась в пол, за ней неловко перемещалось туловище.

Корней засвистел.

Бабушка повернула косматую голову. Шапку она где-то потеряла. Палец надавил на кнопку, поршень запустил сверло.

Корней нырнул за колонну. Волосы шевелились на затылке; он слышал нарастающий шум дрели. Вращающееся жало будто накручивало его кишки.

Хлоп! Грязная пятерня ударила по колонне.

Корней рванул из укрытия мимо полок и потрескивающих неоновых трубок.

Бомжиха топала следом, тыча перед собой дрелью. Свободная лапа шарила в пустоте. Подбородок задрался вверх, она тянула носом воздух. Волны смрада докатились до беглеца. Моча и прокисшее пиво. Огромный живот старухи забулькал.

Корней прижался к стене.

Бабушка Догма шла вразвалку. Потухшие глаза и распахнутый рот делали ее лицо бессмысленным и сумасшедшим. Над губами, над темным провалом рта чернели усики. Кожу покрывали синяки.

«Ты была для меня символом Праги», — подумал Корней. Его сердце разрывалось от страха и жалости.

— Мое! — утробно рявкнула женщина. Сверло ткнулось в сторону добычи.

Корней бросился за прилавки с мороженой рыбой и застыл, наблюдая. Старуха прошаркала к стене, понюхала по-собачьи место, где он стоял секунды назад.

Могла ли она быть слепой?

Он не знал. Он видел ее только сидящей на лавке. Безобидная бродяжка с бутылками в пакетах.

Расширившиеся зрачки вперились в Корнея. Она учуяла. Пошла, переваливаясь. И вдруг побежала.

В детстве у Корнея была черепаха Люся. Она медленно ползала по ковру, но, бывало, стартовала, как заправский спринтер, мотаясь из угла в угол.

Однажды Люся пропала. Отчим сказал, ее украли цыгане. Отчим обожал всюду приплетать цыган и стращать ими пасынка.

Бабушка Догма впечаталась в прилавок. Дрелью она водила над преградой, но добыча была слишком далеко.

Адреналин бушевал в крови Корнея.

Он ринулся через торговый зал. Схватил первую попавшуюся картонную упаковку и метнул в сомнамбулу. Снаряд срикошетил от прущей напролом туши. Корней сгреб с полки бутылку минеральной воды. Он отметил, что руки его не дрожат. Нет, ему было страшно, очень. Но все же в котельной за интернатом он боялся сильнее.