Он начнёт завтра же. Или, может, на следующей неделе.

На столе нашлась брошка из пенни, под столом – пара башмаков. Он бы снял свой наряд из птичьей кожи и мешковины, но кто-то сжёг всю остальную его одежду – из страха, что и она заражена оспой. Он бы помылся – особенно хотелось вымыть уши – но в бадье не было воды. Должно быть, соседи опустошили её, скобля стол, на который перед похоронами уложили тела. Его мать. Его отца. Кого ему благодарить? Кто расскажет ему, как умерли его родители? Может, они что-то говорили под конец – оставили единственному сыну послание…

Что-то такое, что хотелось бы услышать матери Дейви.

Куилл начал придумывать, что скажет ей, а чего нет. Но все красивые басни рассказчика покинули его.

Из очага возникла мышь размером с кулак и уселась на пол, пожирая улитку. Она испугалась, увидев Куилла, но не настолько, чтобы убежать.

Оставив дверь открытой, чтобы проветрить дом от затхлости, Куилл пошёл по Улице к дому Дейви. По дороге он миновал Лаклана, швыряющего камни в дверь собственного домика – послушать, как они стукаются о дерево.

– Я рад. Я рад. Я рад, – вызывающе орал он, а по щекам у него текли слёзы. Куилл задумался, что же за страдания пришлось ему пережить за этой дверью, раз он так радуется смерти собственных родителей. Почему он так мало знал о Лаклане, живя всего в девяти домах от него? На Стаке они сделались друг другу родными и близкими… Но мозг Куилла соображал кое-как. Он обнаружил, что вместо этого думает, до чего отличный плот можно было бы соорудить, если поснимать с домиков все двери…

Он постучался. Постучался снова. Он понадеялся, что…

И, конечно же, его малодушие было вознаграждено: дом Дейви тоже оказался пуст. Куиллу не нужно было произносить непроизносимое, рассказывать невыносимое, смотреть, как лицо матери сморщивается, а сердце крошится, как сухой хлеб.

На самом деле, не нужно было рассказывать никому, что Дейви умер на Стаке. Здесь, на Хирте, почти не вели никаких записей: только «девяносто четыре погибших». Куилл нашёл на кладбище могилы своих родителей, но там было полно и других, безо всяких отметок, без намазанных смолой имён. Если он и остальные смолчат, никому из посторонних и не нужно будет знать, где или когда Дейви исчез с лица земли.

Но когда в открытую дверь вбежал, сопя и фыркая, пёс Дейви, а за ним – осиротевшая Крапива, Куилл встретил их объятьями, и поцелуями, и обещаниями бесконечной ласки и всей еды, которую они только смогут съесть, и даже больше.

В манс к пастору потоком стекались посетители – спросить преподобного Букана, что он знал об их родных, не было ли какой-то причины – какой-то другой причины – почему их не оказалось дома. Он говорил им то, чего они не хотели слышать, и обещал молиться за них в скорбный час. Потом он хвалил их за стойкость, надеясь, что они явят её хоть немного и не свалятся прямо у него в приёмной.

Куилл спросил Букана, не знает ли он – не припоминает ли часом – что стало с Мурдиной Галлоуэй. Спрашивая об этом, он морщился, потому что Мурдина здорово беспокоила мир и тишину преподобного. Но пастор не поскупился на похвалу. Пение и смех Мурдины были давно прощены. Ибо когда разразилась оспа, она осталась на Хирте, неустанно выхаживая больных, утешая умирающих и лишившихся родных и сделавшись настоящей матерью всем маленьким сиротам.

– …До тех пор, конечно, пока сама не заболела. Я не скажу в точности, когда она умерла или где упокоилась: к тому времени я пребывал со своей семьёй в Эдинбургской Пресвитерии. Бедняжка. Я был так огорчён, когда не встретил её улыбающегося личика по возвращении. Можешь спросить тех, над кем Господь смилостивился.

Но Куилл уже знал, что Мурдина умерла. Разве он не видел мёртвой гагарки в мешке? Может, оспа и убила Мурдину ещё прошлым летом, но её блуждающий дух наверняка угас в тот день, когда мальчишки расправились с гагаркой на Стаке. Позаботившись об умирающих на Хирте, её дух, должно быть, прилетел на Стак и вселился в птицу, утешая Куилла, успокаивая его, приглядывая за ним, пока дела из плохих превращались в очень плохие.

– Пусть все соберутся в кирке на закате, Мурдо, – сказал преподобный, спутав Куилла с его другом. – Я произнесу слова утешения.

Язык корабельного колокола, подаренного кирку, лежал на земле рядом с дверью, онемевший, отзвенев на стольких похоронах. Коул Кейн сказал, что починит его. Несмотря на то, что он больше не разговаривал с Богом (оставившим его молитвы без ответа), Кейн снова вернулся к роли могильщика, цокая языком при виде на скорую руку вырытых могил, беспорядочно переполнявших кладбище. Он не упомянул преподобному Букану о своём «бдении» на Боререе: преподобный был человеком дотошным и образованным и мог задать множество вопросов, на которые такому простому человеку, как Коул, будет трудно ответить. Если повезёт, остальные птицеловы будут так опустошены своими утратами, что и забудут, что там было за дело с девицей Джон и зачем ему понадобилось забирать плот. Не нужно, чтобы до его маленькой колючей жены (пережившей оспу) дошли какие-нибудь оскорбительные слушки. Кроме того, разве сам пастор не сбежал от своей докучливой и умирающей паствы в Эдинбург?