Я ощущал каждое натяжение, слышал характерный скрип кожи, вспоминал, как учился вырезать детали для протезов на орбитальной станции — и это неожиданно складывалось в безупречное движение руки.

Дед замер, наблюдая.

— Слухай… а ты ж, здаецца мне, ўжо з кімсьці вучыўся! (Слушай… а ты же, кажется мне, уже с кем-то учился!)

— Толькі з табой, дзед (Только с тобой, дед).

— А шво твой — як у Івана Паплаўскага быў. Той у Маскве лакаматыўшчыкам стаў, а пачынаў з ботаў (А шов твой — как у Ивана Поплавского был. Тот в Москве машинистом стал, а начинал с сапог).

Он покачал головой, взял мою деталь, ощупал пальцем:

— Ого. Гэта ж шво — як струна. Малады ты, а ў табе спакой у руках. Гэта дарагое. Гэта рэдкае (Ого. Это же шов — как струна. Молод ты, а в тебе покой в руках. Это дорогое. Это редкое).

Я кивнул, тихо:

— Дзядуля… я хацеў бы зрабіць нешта сваё. З нуля. Можа — торбу. А можа — кайданы для «Друга», каб не бурчаў (Дедуля… я хотел бы сделать что-то своё. С нуля. Может — сумку. А может — кандалы для «Друга», чтобы не ворчал).

«Друг» отозвался мгновенно:

— Отмечено. Уровень опасности низкий. Коэффициент юмора: 83%.

Дед расхохотался, хлопнул меня по плечу:

— Ты не проста наш, ты — з душой! (Ты не просто наш, ты — с душой!)

Так начался мой первый день в дедовой мастерской. Без высоких технологий. Без нейроимплантов. Только кожа, игла, мерный шорох нитки — и мудрый старик, который верил, что передаёт нечто большее, чем просто ремесло.

На верстаке под яркой лампой лежала она — не просто кожаная сумочка, а настоящая вещь с характером. Элегантный клатч. Строгий, тёплого каштанового цвета, из мягкой, чуть шершавой на ощупь кожи. С аккуратным клапаном, прошитым исключительно вручную, и лаконичной застёжкой на обтянутой кнопке. Внутри — подкладка из старого брезента, отбелённого и вычищенного до блеска бабушкой.

На обратной стороне клапана — крохотный кожаный ярлычок, вырезанный дедом собственноручно, с тиснением: «МКБ-81». Міхал Кірылавіч Борисенок. Год. Точка. Всё предельно честно.

Я вытер пальцы ветошью, провёл ладонью по безупречному шву.

— Я б так не зрабіў у дваццаць (Я бы так не сделал в двадцать лет), — сказал дед, пристально глядя. — А ты зрабіў. Ціхамірна, роўна, з душой (А ты сделал. Спокойно, ровно, с душой).

— Дзякуй, дзед. Але я ж з табой, не сам (Спасибо, дед. Но я же с тобой, не сам).

— Сам ты. Рукі твае. Вочы твае. І сэрца — тваё. Віншаванне (Сам ты. Руки твои. Глаза твои. И сердце — твоё. Поздравляю).

Он взял клатч, покрутил в руках, словно ещё раз пытался найти изъян — но не нашёл. Протянул мне обратно. Держал двумя руками, будто передавал боевую награду.

— Гэта ўжо твая праца. І твая памяць. На ўсё жыццё (Это уже твоя работа. И твоя память. На всю жизнь).

Я принял. Сумка лежала в руке — тёплая, живая. Как слово, сказанное в нужный момент. Как прикосновение, которого не ждёшь, но которое помнишь всегда.

— Я ёй аддам (Я ей отдам).

— І яна зразумее (И она поймёт).

Я кивнул. Никаких «люблю», «жду», «встретимся». Только — искренний поступок от всей души. И, возможно, именно поэтому он скажет больше тысячи слов.

Клатч покоился на полке, словно уже предвкушая поездку в Минск. Дед наливал в жестяные кружки ароматный чай с травами, когда я вдруг произнёс, почти шёпотом:

— Дзядуля… а ты… мог бы дапамагчы мне з адным… складаным? (Дедуля… а ты… мог бы помочь мне с одним… сложным?)

Он прищурился, не оборачиваясь:

— Ну? Гавары (Ну? Говори).

— Я хацеў бы… туфлі. Для дзяўчыны. Самыя лепшыя (Я хотел бы… туфли. Для девушки. Самые лучшие).

Он замер. Повернулся медленно.

— Для той, што табе і торт, і чай, і вочы, як у палявой раніцы? (Для той, что тебе и торт, и чай, и глаза, как у полевого утра?)

Я кивнул.

— Ага. Для яе (Ага. Для неё).

Он поставил кружку на верстак.

— Тады садзіся. Малюй. Паглядзім, ці ёсць у табе вока на форму (Тогда садись. Рисуй. Посмотрим, есть ли у тебя глаз на форму).

Я достал карандаш и лист плотной бумаги. Провёл первую линию. Потом ещё одну. Туфля-лодочка. Без платформы. Изящная, с тонким вырезом по подъёму, элегантным скруглением и изысканным каблучком — буквально два пальца высотой. Не вульгарно. Не пафосно. А чисто — как характер. Там, где сдержанность красноречивее слов.

Дед молча наблюдал.

— Ты яе добра адчуваеш. Бо тут — не мода, а жаночае. Простае. Жывое (Ты её хорошо чувствуешь. Потому что здесь — не мода, а женское. Простое. Живое).