Фрэнк О'Коннор
Его величество закон
Перевод М. Шерешевской
Старый Ден Брайд как раз ломал свежесрезанные прутья для очага, когда на дорожке послышались шаги.
Он так и замер с охапкой на коленях.
Пока жизнь еще теплилась в старухе матери, Ден ходил за ней как умел, а после ее смерти ни одна женщина не переступала порог его дома. Оно и было заметно: дом имел соответствующий вид. Все здесь было сделано своими руками и на свой манер. Вместо стульев - круглые болванки - торцевые срезы, грубые, толстые, - как их взяла пила, с годичными кольцами, четко проступавшими сквозь грязь и глянец, наведенный за долгие годы заскорузлыми штанами. Ден приладил к кругляшам крепкие суковатые ясеневые ветви, которые служили снизу ножками, а сверху спинками. Сосновый стол, купленный в лавке, достался Дену в наследство от катери; он очень им гордился и любил смотреть на него, хотя стол качался при малейшем прикосновении. На стенах, неоштукатуренных и засиженных мухами, красовалась единственная, невесть откуда взявшаяся гравюра - Марков камень. У двери висел календарь с изображением лошади, над дверью - ружье, послужившее, но еще годное и в отменном порядке, а перед очагом растянулся старый сеттер, который, стоило Дену привстать или хотя бы пошевелиться, настороженно поднимал голову.
Он и сейчас поднял ее, заслышав приближавшиеся шаги, а когда Ден, переложив охапку, задумчиво вытер руки о зад штанов, громко гавкнул правда, всего лишь из желания показать свою бдительность. Пес давно уже вполне очеловечился и знал, что люди считают его старым и отслужившим свой срок.
Не успел Ден оглянуться на дверь, как в прямоугольнике танцующих на солнце пылинок в открытой верхней створке появилась человеческая тень.
– Вы одни, Ден?
– спросил словно извиняющийся голос.
– А, сержант! Заходите, заходите. Гостем будете, - откликнулся старик, торопливо ковыляя на своих, далеко не твердых ногах к двери, которую, отодвинув засов, уже толкал рослый полицейский. Он стоял под притолокой, и по контрасту с его мощной фигурой, полуосвещенной солнцем, полузакрытой тенью, еще резче бросалось в глаза, каким мрачным был дом изнутри. Краснощекое лицо сержанта было повернуто в пол-оборота - одной стороной к свету, - а позади него, простирая ветви в небо, шумел воздушной листвой ясень. За ясенем сбегали вниз зеленые поля, прорезанные там и сям грядами красновато-бурых камней, а дальше, до самого горизонта, простиралось залитое солнцем, почти прозрачное море. Лицо у сержанта было круглое, свежее, а лицо старика, появившегося из кухонных потемок, - выдубленное ветром и зноем; его черты, заострившиеся от долгой борьбы с годами и стихиями, казались словно высеченными на поверхности скалы.
– А вы, ей-богу, все молодеете, Ден, - сказал сержант.
– Держусь, сержант, держусь, - согласился старик, давая понять тоном, что готов принять комплимент, но, как человек воспитанный, понимает: комплимент есть комплимент.
– И ни на что не жалуюсь!
– И правильно делаете: все равно никто вашим жалобам не поверит. И пес вроде бы нисколько не постарел.
Пес глухо огрызнулся, словно намекая, что не забудет сержанту столь неучтивого напоминания о его возрасте; он всегда огрызался, когда о нем говорили, убежденный, что ничего, кроме гадостей, люди сказать о нем неспособны.
– А вы как, сержант?
– Ну, я как и все. Ни шатко, ни валко. У каждого свои печали и радости.
– А жена ваша? Детки?
– Ничего, слава богу, ничего. Вот бросили меня на месяц одного, уехали всей оравой к теще - в Клэр.
– В Клэр, говорите?
– В Клэр. Так что я тут без них жил, не тужил.
Старик оглядел свою кухню, прошел в спаленку и, вернувшись с ветхой рубахой в руках, торжественно отер сиденье и спинку ближайшего к очагу самодельного стула.
– Присаживайтесь, сержант. Устали, верно, шагаючи. Дорога сюда длинная, разбитая. Вы как добирались?
– Тиг Лири меня подвез. Да не хлопочите вы, Ден, прошу вас. Я ведь ненадолго. Обещал обернуться за час.
– А к чему вам так спешить?
– осведомился Ден.
– Я как раз огонь разводил, когда вы свернули к моему дому.
– Да полноте, Ден. Уж не надумали ли вы поить меня чаем?
– Я не вас надумал поить - я сам собираюсь выпить чашечку и очень на вас обижусь, коли откажетесь почаевничать со мной.
– Ах, Ден, Ден. И часу не прошло, как я пил чай в казарме - не сойти мне с этого места!
– И слушать не хочу! Тшш! Никаких отказов!
У меня здесь кое-что припасено - сразу подымет вам аппетит.
Подхватив тяжелый чайник, старик подвесил его на цепочку над открытым огнем. Пес, шевеля ушами с глубоко заинтересованным видом, уселся на задние лапы.
Полицейский расстегнул мундир, расслабил ремень, достал из нагрудного кармана трубку и пачку прессованного табаку и, усевшись поудобнее, нога на ногу, принялся размеренно и тщательно крошить складным ножичком табачные листья. Подойдя к кухонному шкафчику, старик вынул две, единственные в доме, нарядно расписанные чашки, и хотя были они щербаты и без ручек, ими пользовались только в редчайших случаях; сам он пил из жестяной кружки. Теперь, бросив на них взгляд, он обнаружил следы небрежения: белая торфяная пыль, всегда стоявшая в низкой дымной хибаре, плотным слоем осела на стенках. Пришлось снова прибегнуть к рубахе, и, величественным жестом закатав рукава, он долго тер чашки, изнутри и снаружи, пока они не заблестели.
Затем нагнулся к поставцу. Там хранился штоф с бесцветной жидкостью, по всей очевидности, еще не початый. Откупорив штоф, старик понюхал содержимое и замер, словно силясь вспомнить, где и когда вдыхал этот необыкновенный, отдающий дымком аромат. И, наконец, решившись, щедрой рукой наполнил чашку.
– Вот. Отведайте, сержант, - сказал он со скромной гордостью.
Если сержант и испытывал укоры совести при мысли, что его потчуют самогонным виски, то сумел это скрыть. Внимательно оглядев чашку, он поднял на Дена глаза.