Если бы я сам знал, как надо жить... Не знал!

Я вспомнил, что Ведмениха говорила про разобранные завалинки, и вышел под дождь. Со стороны речки от моего дома были оторваны две доски. К дому Домового по земле тянулась глубокая борозда. Не хотелось идти и разбираться под дождем, с одеялом на плечах. Я вернулся к печке. Кот пулей сиганул со стола и спрятался под койкой, опасливо облизывая усы. До сметаны, прикрытой тяжелой сковородой, он не добрался, но головы рябчикам уже пооткусал.

Дождь моросил и моросил. Жарко горел огонь, сварились рябчики, и просохла одежда. Я вымел пол и накормил кота. Без стука вошел Домовой. В горле у него клокотало от возмущения. Капли дождя собирались на кончике длинного носа и слетали на пол в такт неровному дыханию. Он поводил глазами по углам, метнул испепеляющий взгляд на кота и прорычал:

– Твой кот сожрал моего гуся! Ему в нашей глуши цена - миллион!

– Да куда же в него гусь влезет?
– недоверчиво стал ощупывать я кота, примеряя к его животу размер ощипанной птицы.
– Рябчика осилит, а гуся - не похоже.

– Он ему горло перегрыз, - поправился Домовой.
– Гусь издох. Все равно убыток.

– Тащи гуся, будем договариваться, - сдержанно предложил я, хотя голос мой стал хрипло подрагивать.

– Мы его сварили и съели: не пропадать же добру!
– смущенно повел носом к потолку Домовой.

– А кто видел, что гуся задрал мой кот?
– уверенней заговорил я.

– Больше некому!
– раздраженно ответил Домовой, еще больше смущаясь и наливаясь краской.
– Все кошки и собаки смотрели на моих гусей равнодушно, а твой кот - пристально и подергивал хвостом.

– Зачем доски оторвал?
– кивнул я в сторону завалинки.

– Это мои доски. Я прошлый год бабе Марфе дом отремонтировал, свои прибил.

Я проскрежетал зубами, но повторил про себя человечье правило, запрещавшее поддаваться сиюминутной ярости.

– Подумаю!
– сказал и оскалился, растянув губы в улыбке.

Домовой постоял, переминаясь с ноги на ногу, то бледнея, то заливаясь румянцем, не нашелся, что ответить, и вышел.

Я снова склонился над котом, ощупывая его гладкий, ухоженный живот:

– Что же ты гусятинкой не поделился?

"Мышью буду - не я!" - муркнул кот и запел о том, как прекрасно урчат его прелестные кишочки, когда в них путешествует рябчик. Не успел я присесть к столу и сам поесть рябчиков, снова вошла Ведмениха. Одной рукой она держалась за грудь, другую прикладывала ко лбу.

– О, мои куры! Четыре милых курочки и бедный петушок... Пропали!

– Помочь поискать?
– с готовностью поднялся я из-за стола, отодвигая стынущего рябчика.

– Это все он, разбойник!
– ткнула она пальцем в кота. В глазах ее блистала нечеловеческая ярость.

– Какой разговор, кота воспитать надо и меня тоже, - пожал я плечами. Но за один присест только волк съест гуся и пять кур.

– Может быть, он кур не ел, - согласилась Ведмениха.
– Нет тому свидетелей. Может быть, даже не давил, но напугал так, что они попрыгали в речку, утонули и теперь на дне моря.

Пока я скоблил затылок, пытаясь понять свою и кота вину, она ушла. Не успел я прилечь после рябчиков, вошел старик. Он встал в двери и тупо уставился на меня.

– Ну, скажи, что твоего пса задрал мой кот!
– подсказал я ему слова.

Старик долго и пристально смотрел на кота. Потом сел на порог, ласковым голосом подозвал его к себе, погладил и заплакал.

– Я их всех жалею. Быват, кормлю, когда есть чем! У тебя выпить ничего нет? Займи бутылку!
– он икнул, содрогнувшись всем телом.
– Говорят, Марфа тебе наследство оставила!
– старик прислонился к косяку и захрапел.

Я вытянулся на койке, поднял глаза на образ. Испытующе и насмешливо смотрели на меня лучистые глаза, будто желая знать, как я поступлю и на этот раз.

Я вдруг подумал: "А что, если сказать им всем, живущим в деревушке на берегу святого моря, что я сын ведьмы и пришел с болот, чтобы жить с ними?" Липучий, тщеславный соблазн стал обволакивать и обольщать меня. ведь это там, на болоте, я был ублюдком. Как знать, может, здесь меня бы приняли как персону с болот... И тогда знай надувай важно щеки, пучь глаза и делай вид, будто знаешь больше, чем знаешь на самом деле. Всякая нечисть от рождения знает, как надо властвовать. И тогда, возможно, все они подползали бы ко мне на брюхе, уважая и восхваляя всякое случайно брошенное мной слово. И сочли бы за счастье кормить меня и угождать мне, бездельнику, как это принято у всех холуев, мечтающих быть похожими на нечисть. И зажили бы мы без ненависти, без споров и распрей на берегу святого моря... И начала бы затягиваться тиной речка у самого своего устья. Глядишь, и поубыло бы на свете святости.