каком способе правления страной зверского усмирения демонстрации

полицией и казаками. Уже после окончания активных действий со стороны

демонстрантов, полиция и казаки производили избиение холодным и

огнестрельным оружием, нагайками, кулаками и сапогами - арестуемых

демонстрантов и посторонней беззащитной публики во всей окрестной

местности: на улицах, дворах, не разбирая ни возраста, ни пола;

безжалостно избиты и изранены женщины и дети; нападали на спокойно

стоящих на месте, на лежавших и убегавших. Все это в такой степени

идет вразрез с нравственным чувством современного общества, до такой

степени далеко до хотя бы слабого представления о законности, что ни

один уважающий себя человек не может оставить без протеста такого

вопиющего произвола. Помимо этих соображений, мы не считаем возможным

оставаться безучастными к этому прискорбному происшествию и ввиду

того обстоятельства, что среди пострадавших имеется много наших

студентов, которые вправе ожидать, чтобы институт выступил в защиту

их законных интересов".

Среди подписей под этим письмом первой стоит подпись профессора

Обручева. Кажется, и в самом стиле письма явственно чувствуется рука

Владимира Афанасьевича. Естественно, протест профессоров и

преподавателей ни к чему не привел. А Томский технологический

институт был вскоре закрыт до начала следующего учебного года.

Из воспоминаний В. А. Обручева:

"В 1906 году в Томске начала выходить либеральная газета "Сибирская жизнь", в которой принимали участие некоторые профессора университета и Технологического института, в том числе и я, в качестве фельетониста... Я писал фельетоны на политические темы в сатирической форме - конечно, под псевдонимом. Но в провинциальных условиях скрыть это было невозможно, и автор, конечно, был известен попечителю.

Мероприятия министерства Кассо в отношении высшей школы вызвали в конце 1910 года большие забастовки студентов и прекращение занятий на целые недели. Попечитель приходил в Технологический институт и заставлял профессоров читать лекции в аудиториях перед несколькими штрейкбрехерами из организовавшегося в это время союза аполитичных и реакционных студентов - "академиков". На этой почве возникли столкновения. Вслед за тем последовало увольнение около 370 студентов по распоряжению министерства. Я протестовал в Совете института против этого огульного увольнения и сообщил о нем томскому депутату в Государственной думе".

Депутат, хорошо знавший Обручева по Томску, помочь, однако,

ничем не мог.

Летом 1911 года был исключен из института старший сын Володя

"ввиду вредного направления и опасной для общественного порядка

деятельности в сфере забастовочного движения в среде учащейся

молодежи". А осенью и Владимиру Афанасьевичу предложили подать в

отставку. Ему припомнили все - и протесты его, и фельетоны...

Пришлось всей семьей перебираться в Москву. Сергей уже учился на

естественном отделении физико-математического факультета Московского

университета, Владимира приняли в Коммерческий институт, младший

Дмитрий - поступил в частную гимназию. Поселились на Арбате, в

Калошном переулке. Путь на университетскую кафедру для Владимира

Афанасьевича был закрыт, поскольку он по-прежнему не имел ученой

степени. Горное ведомство выплачивало только небольшую 250-рублевую

пенсию за выслугу в 25 лет, но хороший заработок давали различные

экспертизы - особенно для Российского золотопромышленного общества,

так что семья не нуждалась.

Обручев вошел в состав Геологического отделения Московского

общества любителей естествознания, антропологии и этнографии, в

редколлегию журнала "Природа". Много писал, занимался обработкой

материалов по геологии Азии, готовил обзоры по геологии Сибири. Как

всегда, десять часов в день за письменным столом...

А Россия шла к семнадцатому году. Кровавая бойня мировой войны

окончательно расшатала царский престол. Поражения русских войск,

смятение двора, Распутин, министерская чехарда, полный хозяйственный

развал... Потом - Февраль. Потом - Октябрь! Как встретил Обручев

революционный семнадцатый год?

В общем-то Владимир Афанасьевич был далек от политики, но о

своих политических симпатиях и антипатиях - если уж приходилось

высказываться - говорил всегда честно. И в воспоминаниях он не счел

нужным ничего приукрашивать, не счел нужным умалчивать о своих