Однако поглощенный жизнью чувств, Тони Кларендон радужным оком следит за их трепетными переливами, отстраняя из внешнего окружения все, что может помешать ему приобщиться к их таинству, постичь истину существования, которая будто бы определена человеку древними богами. Вместе с ним поисками "изначального" занят и автор, полагая, что лишь тот приоткроет завесу и среди неуловимых мгновений вечного изменения станет на почву действительной жизни, кто возродит в себе свое физическое существо и обретет языческую радость бытия. Замысел книги не только полемичен, предполагает критику и обличения, не только содержит требование "лучшей и более полной жизни", но и заключает в себе проект личного благоденствия. Для всего этого потребовалось обрамление, способное придать частному опыту значительность и признак всеобщности.

События в романе "Все люди - враги" протекают в двух пересекающихся плоскостях - реальной и символической. Вступительная глава - совет богов в обширном мегароне Зевса Олимпийского - связана с философским замыслом и символическим планом. Эта экспозиция скорбным настроением перекликается с эпилогом "Смерти героя", где говорится о могилах у разрушенной Трои, о печальной встрече ветеранов первой мировой войны и беспечном безразличии молодости к жертвам близкой и далекой истории. Автор оттеняет ее трагическую основу. Вместе с богами, бессмертными, но не всемогущими, он вздыхает о разрушенных храмах и оплакивает "запустение мира, который им хотелось бы превратить в роскошный сад". Боги делают Энтони Кларендона своим избранником и посылают его на обездоленную землю искать утраченную красоту и гармонию и указать к ним путь.

Тот, говорил Гольбах, кто чувствует величие своего бога, должен чувствовать и величие его служителей. Экспозиция романа возвышает Энтони Кларендона - почитателя языческих богов.

Разгадывая божественные мифы, не следует терять из виду земли. Личность героя формируется в обстановке тихого и обеспеченного уюта. Легко и спокойно было лелеять мечтательную восторженность, приятно прислушиваться к смутному процессу созревания внутренних сил и окутывать поэтическим флером Щемящее грудь томление. Конечно, наступало время, перемещались или вовсе пропадали привычные звенья самого близкого окружения, и рушились наивные представления о неизменности жизни, вечности личного существования, как и многие другие представления детства. И все же мир гармонии был так нагляден и всеобъемлющ, что обычные перемены и диссонансы не колебали его основ. Душевная отзывчивость получала относительную свободу и самостоятельность, добрые чувства развивались как бы сами собой, но в условиях исключительных и искусственных, в атмосфере тщательно оберегаемой теплицы, в полном отчуждении от всего, чем жил большой мир вокруг. "Никто никогда не говорил Тони, что в Англии существует множество районов, где дети никогда не видели, как растут растения, где солнце скрыто вечным дымом, где дождь черен от копоти и жизнь похожа на какой-то организованный ад". Даже семейные неурядицы не были заметны ему, "гораздо позднее он догадался, сколько разочарования и неудовлетворенности скрывалось под насмешливой ироч нией отца и мягкой томностью матери".

Мысли Тони текли в "блаженной истоме", собственно, это были не мысли, а поэтические созерцания, "вереница непередаваемых ощущений". Можно представить, как трудно ему было разбираться в общественных проблемах, когда он столкнулся с ними, и почему он, по его собственному признанию, туманно излагал свой символ веры. Его воспитывали в принципах любви, добра и правды; опираясь на них, он пытался строить свою жизнь.

Но как неопределенно и туманно, порой мелко и суетно было то, что преподносилось ему в виде нравственной нормы. В то же время сколь сильным и основательным оказывалось воздействие цивилизованно-патриархальной усадебной обстановки и социальных привилегий. На привязанностях, потребностях, на повседневных навыках - на всем откладывался отпечаток замкнутой среды, питавшей устойчивый дух индивидуализма, возмечтавшего в кругу избранных радостно и утонченно наслаждаться судьбой уготованными дарами.

Природа, искусство, патриархальный уют, "непосредственное воспитание", воздействовавшее на юного Кларендона, растили из него чужака в своем стане, однако крепко связанного по рукам я ногам многочисленными путами. Он не может скрыть от себя трагического факта - "народ, в цепях, в цепях невежества, нищеты, рабского труда", но даже не задумывается серьезно над тем, как облегчить его судьбу, чуждается "толпы" и разглагольствует об "исключительных личностях", приносящих "истинную пользу человечеству". Он ненавидит всякий гнет, требует свободы - имея в виду прежде всего свою собственную личность. Изобличает национальные, классовые, кастовые предрассудки, в частности с презрением отзывается об английском снобизме, и тут же сам неоднократно являет собой глупейший образец высокомерия.

И так во всем или почти во всем.

Тони сознает свое политическое невежество, впрочем, не всегда представляя себе его степень, и если учесть, что он склонен отстранить мысль созерцанием, можно объяснить, почему с его уст нередко слетает младенческий лепет, срываются благоглупости, почему суждения о коренной переделке общественного механизма кажутся ему "пустым краснобайством", почему, наконец, на своем пути он встречает только жалкие пародии на поборни"ков социализма вроде Робина Флетчера и Стивена Крэнга. Немудрено, что ему приходится довольствоваться всего-навсего, "плохо переваренными идеями социализма" и что притягательный пример общественных отношений он видит в прошлом, в патриархальной помещичьей Англии; к ней, он это знает, возврата нет, отсюда его частые элегические воздыхания. Ему претят обуржуазившиеся дворяне, как и все рыцари наживы. Единственным наставником он избирает старого аристократа Генри Скропа, "мужественного Дон-Кихота" (грехи этого вымирающего поколения скрыты "смягчающим покровом времени").

С никудышным и обременительным духовным вооружением выступил Тони из Вайн-Хауза и ринулся в окопное пекло.

Война отмела выспренные фразы, и он с возмущением понял, что оказался "пешкой в поединке двух зол". Развеялись иллюзии, оставив зияющую пустоту, тяжкое чувство бесцельной досады, хаос и смятение; возникло презрительное, опустошающее недоверие ко всякому исканию истины, во всякой теории виделось навязчивое поучение, любое коллективное начинание отпугивало и страшило.

– Военный разбой и послевоенное хищничество, разгул эгоистических вожделений, беспардонное стремление урвать, пробиться ("по принципу: не жалей, оттискивай") вызывали в Энтони Кларендоне перемежающиеся чувства ужас, омерзение, скорбь, отчаяние, недовольство, злобу, приступы ярости, когда он снова готов был убивать, "но не каких-то вымышленных врагов в серых шинелях, а настоящих - у себя дома". Преобладающим, устойчивым оставалось скорбное смятение.

Война вызвала в Энтони отвращение к смерти, и, опираясь на частицу уцелевшей воли, он боролся за жизнь: вначале за то, чтобы не поддаться слабости и в припадке отчаяния не пустить себе пулю в лоб, затем, "чтобы взять все, что можно, от жизни".

Все в нем было покалечено и восстанавливалось с огромным напряжением нервов. Вероятно, он не бился бы в такой истерической дрожи, если бы не одно роковое обстоятельство. Тело и душа его были изранены, однако уцелел, остался нетронутым живучий индивидуализм, доспехи, в которые он облачился, не разошлись по швам.