Для меня был очень важен вопрос времени. Вечерняя проверка в лагере начиналась сразу после гудка сирены, и если к этому моменту я не вернусь, то, во-первых, останусь без ужина, а во-вторых, окажусь в карцере.

Передо мной находились останки разбитой витрины. Дальше была темнота, в которой угадывались груды старых вещей. Дома только казались домами - целыми оставались лишь стены, а все, что находилось внутри, было давно разрушено. Чувство заброшенности усиливалось от вида буйно разросшихся сорняков. Но в этом хаосе я увидел тень более человечного образа жизни. Руины являли собой труп города, в котором когда-то ценилась личность.

Я вылез из трактора и прошел между домами. Я узнал здание, в котором два года назад нашел книги. В книгах я встретил слова, смысла которых не знал: библиотека, музей, читальный зал.

За прошедшее время фасад здания обрушился, и я забрался внутрь с другой стороны.

Краем глаза я заметил какую-то тень, мелькнувшую в проеме. Тут же на меня набросились два человека. Грязный кулак с силой врезался в лицевое стекло моего шлема.

Тут они разглядели на моей груди желтую звезду.

– Это всего лишь ландсмен!
– разочарованно воскликнул один из нападавших.

Они позволили мне подняться, но держали все так же крепко.

– Кто вы?
– спросил я.

– Вопросы здесь задаем мы. Шагай, ландер. Старший хочет поговорить с тобой.

Второй достал нож. Оттянув край моего комбинезона, прорезал дыру дюйма в три. Я в ужасе схватился за края и зажал дыру, стараясь не выпустить чистый воздух. Подобную процедуру проделывают с теми, кто вызывает подозрение: ты слишком занят своим комбинезоном и больше ни о чем не будешь помышлять.

Шок вызвал у меня галлюцинацию.

Незнакомцы перевели меня в другое здание, которого я раньше не видел. Оно удивительно хорошо сохранилось. Внутри была обстановка прошлого века. Повсюду висели картины, написанные натуральными красками, в углу стоял большой темный музыкальный инструмент, в кадках росли настоящие деревья.

За столом сидел очень толстый человек - такого можно встретить только в больнице. С помощью каких-то сложных инструментов он ел ярко окрашенную старинную пищу. Когда я вошел, он отодвинул еду в сторону.

– Есть что-нибудь интересное?
– спросил он.

У меня в кармане лежал рисованный портрет. Это был портрет человека, которого я любил и который от меня зависел. Портрет являлся для меня драгоценным символом, но самого человека, изображенного там, я не помнил.

Я судорожно сжал рисунок.

– У меня ничего нет.

Жирный усмехнулся.

– Дурак, что-нибудь у тебя должно быть. Здесь двадцатый век, а не двадцать первый: каждый все еще владеет чем-нибудь.

Охранники вырвали мою правую руку из кармана, прижали запястье к углу стола, и высокий с размаху рубанул ребром ладони. Боль ножницами резанула по руке, я закричал, выронил рисунок.

Жирный подобрал его и подошел к большому баку, стоявшему у окна. Я кинулся к нему. Из бака разило знакомым запахом. Как часто я мечтал проснуться утром и не чувствовать его! Это был хлорированный гидрокарбон, называемый обычно оксобензином. Мы травили им самых живучих насекомых, разбавляя одну его часть десятью тысячью частями воды.

Жирный бросил рисунок в бак.

Я видел, как, кружась и растворяясь, падает на дно лицо обожаемого мною человека. На своем пути к смерти оно казалось страдающим.

Желая спасти его, я сунул руку в бак.

Портрет был рядом, но рука начала растворяться. Заорав от боли и страха, я выхватил из бака то, что осталось. Рука растворилась почти до плеча.

Дьявольская галлюцинация, вспыхнув яркой картинкой, наконец, отпустила меня, рыдающего, в реальный мир. Я лежал на ворохе грязной одежды в какой-то полуразрушенной комнате. Вокруг меня стояли люди. Так я оказался в компании Странников.

ГЛАВА 4

Итак, после двух месяцев работы над рукописью, я добрался, наконец-то, до Странников. Возможно, мне следовало с них начать, ведь они - одна из важнейших страниц моей жизни. Я пробыл с ними недолго, но меня потрясла их непохожесть на остальных: в них еще оставались честность и милосердие. В то же время они были самыми гонимыми из людей. Еще более важно, что на земле, полной мертвых окончаний, они представляли собой инициативу, устремленную в будущее.

Нет, с них я начать не мог. Чтобы писать, необходимо обладать мужеством. Мужество необходимо, потому что писать - значит исповедываться, и самая откровенная моя исповедь появится в этой главе. Я любил Странников, но предал Джесса! Впрочем, осознание того, о чем надо писать, приходит ко мне как бы извне. В некотором смысле я лишь воскрешаю древнее искусство письма. Синтаксические правила и семантические конструкции помогают мне и позволяют излагать мысли, не адресуясь ни к кому! Может получиться так, что после этой войны остатки человечества вернутся в пещеры, снова втиснут на бумагу свою речь и снова научатся читать. (По крайней мере, в моем сердце живет надежда. )