Шрифт:
— Нет, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Что хочешь! Мне все равно!
— Разве я могу? Все это отошло от меня теперь так далеко…
— Ну, повтори. Скажи еще раз.
— Говорят, — подсказало ему какое-то смутное воспоминание, — что любовь укрылась в дремучие леса…
— Как это прекрасно! Ну! Говори!
— В леса, и еще в ночь…
— Ах, милый. Ну да, помню. Как чудесно, что ты это сказал. Если бы ты сказал что-нибудь другое, я бы тебя убила. Ах, милый ты мой, как я была одинока.
Он не слушал.
— Если человек, который отдает себя целиком, не любит, то как же…
Он молчал.
— А ловко я тебя поймала? — она смеялась и прижималась к нему все крепче. — Ну, какой дурачок! Какой же ты дурачок! Непонятный, нескладный… Такой — непонятный… Таинственный…
Молчание, полное глубочайшего смысла.
— Вот все и прошло! — сказала она наконец. — А ты у меня остался. Какая я счастливая! — твердила она сквозь слезы. — Какая счастливая. Я твоя целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а у тебя для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая!
19
Они долго следили за тем, как по краю каминной доски ползет таракан, срывается, снова карабкается вверх и наконец степенно разгуливает среди костяных слоников.
Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:
— Я его убью.
Но он удержал ее:
— Пусть живет. Не надо никого убивать.
Тогда она сказала с тревогой:
— Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?
— Конечно! Я и здесь-то потому, что мне выпала удача! Счастливый случай!
— Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас была счастливая жизнь. Потому-то мне и хочется опять быть счастливой. Тебе неприятно, что я об этом говорю?
— Нет. Но помни только одно…
— Что, милый?
— Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во мне повторения прошлого, ничего не выйдет.
— Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.
Он знал, что ему надо сказать ей правду.
— Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он был мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.
— Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?
— Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.
— Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда — не с самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он говорил, что ты напоминаешь ему того француза — Бриса Парена, — тебе ведь тоже кажется, что если ты произнесешь хоть слово, кто-нибудь его непременно украдет, исказит или использует во вред.
— Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы — люди разные.
— Да, но он знал, что только ты один среди них — настоящий человек. Нет, неправда. Все вы были настоящие люди. Знаешь, первое время я ему говорила, что у тебя не хватает воображения. Он приходил в ярость и кричал: «А что, по-твоему, выводит нас целыми и невредимыми из пустыни, как не его воображение?»
— Он имел в виду мою предусмотрительность.
— Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но…
— Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что могли друг друга уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.
— Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!
— Конечно, доверял.
— Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без ехидства, что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть, и он верил тебе после этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам бы доверил тебе все, что угодно — всю нашу армию и даже будущее человечества.
Скотт кивнул.
— Знаю! — сказал он. — «Человек — прежде всего человек!»
— Зачем этот цинизм по отношению к самому себе? Ты, по-моему, единственный человек на свете, которому и я могу довериться до конца.
— Давай лучше поговорим о де Виньи.
— Ладно. Пикеринг писал где-то, что ты страшный враг всякого умничанья и что, прочтя все книги де Виньи, ты никогда не хотел о них разговаривать.
— Верно.
— Почему? Почему ты немеешь даже тогда, когда речь идет о твоем мнении насчет какого-то глупого французского романа? Отчего? Отчего ты вечно молчишь?
— Потому что я трус, — сказал он сонным голосом. — Меня чуть не с пеленок воспитывали инженером, топографом, понимаешь? У меня в крови боязнь принимать решения, прежде чем я не буду до конца уверен в том, что делаю.