– Да, – сказала вдруг Созина, – очень интересно получается, очень интересно…

– Что? – не понял Терехов.

И тут же осекся, спохватился, не надо было ему спрашивать, открывать тем самым созинские шлюзы, молчал бы уж или сбежал сейчас по делам; впрочем, Созина все равно отыскала бы его и выложила бы правду…

«Она как наркоманка, – подумал Терехов, – вон как глаза заблестели».

– Очень интересно получается… Илге сегодня пришлось ночевать у нас… Все кровати у нас заняты, и она, бедная, спала прямо на полу… Так мне ее жалко было… Конечно, Илга…

Тут она остановилась и выразительно посмотрела на Терехова, словно бы знала о нем такое, чего не знали другие; впрочем, она не осуждала его, а просто подчеркивала: «Да, да, нам все известно, все…»

«Илга? – насторожился Терехов. – При чем тут Илга?» Он глядел на Созину с неприязнью и даже с брезгливостью, но был растерян и невольно обернулся, не собрались ли вокруг слушатели.

– Конечно, Илге ничего не оставалось, как сбежать из этого ада, из этого бардака… Чеглинцев вечером напился, явился к этой… к Арсеньевой, нашей непорочной девушке, стал ее поить… Илге и пришлось уйти, сбежать фактически.

«Да замолчи ты! – думал с отчаянием Терехов. – Доведешь ведь…»

– А y нас пол сами знаете какой… доски… Маялась, бедная… А вы что думаете, Арсеньева выгнала его? Да? Очень ей это надо было… Она же перевоспитывается… Чего же ей терять шанс… Переспали они с Чеглинцевым… А ее там в Воронеже летчик ждет… Вот как получается… Или она его ждет…

– Слушай, прекрати, – мрачно сказал Терехов.

– А что? А что я такое сказала? – обиделась Созина. – Я правду сказала. Мне ведь Алку ужасно жалко. У нее летчик, она его любит. Зачем ей этот кобель-то Чеглинцев. Ему что, любовь, что ли, нужна? Вы меня не смешите… И его мне жалко… Такой видный парень, и зачем ему связываться с этой…

«Ну замолчи ты!» – взмолился Терехов.

– Мне нужно идти, – процедил Терехов.

– Если вы мне не верите, – оскорбленно фыркнула Созина, – можете зайти в женское общежитие и проверить. Они там… Еще веселые…

– Я пошел.

За его спиной шумели девчата, то ли на Созину набросились, то ли обсуждали слова ее, гомонили вразнобой, а Терехов шагал и бубнил про себя: «Значит, так… Значит, так…»

Он вспомнил беззащитную Севкину улыбку и то, как Илга вышла с красной клетчатой сумкой из чужого общежития, и подумал: «Такое выходит дело…» Он обругал Севку: «Вот ведь размазня», но не Севка волновал его сейчас.

Впрочем, он решил не соваться в женское общежитие, даже если и Чеглинцев был там сейчас. «Какое мне дело до всего до этого, – думал Терехов. – Люди взрослые и сами за себя решают жизнь». И он принялся ходить по объектам, уставшую Сейбу посмотрел, поболтал пальцами в коричневой воде ее, словно кожей своей мог определить, когда наконец бесноватая река успокоится, а поболтав, отправился наверх проверять работу плотников и штукатуров. Но сколько бы он ни ходил по поселку, какими бы занятиями ни увлекался, они не выбивали из его головы слов Созиной, и Терехов, хотя и говорил себе: «Это их дело», чувствовал, что взвинчивается, и недобрые мысли забирали его.

Действия Чеглинцева казались ему теперь предательством, братское чувство, жившее еще вчера между ними, было опоганено, к тому же Чеглинцев давал два дня назад Терехову слово не приставать к Арсеньевой, не ввязываться в ее жизнь со своими минутными желаниями, но вышло, что Чеглинцев наврал, и Терехов знал уже, что не сможет простить Чеглинцеву этого предательства, этого вранья, и Арсеньева была сейчас ему противна со своими клятвами и причитаниями о воронежском летчике, Терехов чувствовал себя одураченным и проклинал тот день, когда сжалился над монашеской долей скромницы, закутанной в цветастый платок, и увел ее из веселой гогочущей компании.

«Погоди, – сказал себе Терехов, – чего ты заводишься. Мало ли чего могла натрепать Созина…»

И он, остановившись, свернул к женскому общежитию.

Постучав в дверь Арсеньевой, Терехов заробел и обрадовался тишине. Для очистки совести он постучал еще раз, и тут за дверью завозились, зашептались, огорчив Терехова, потом снова все стихло, и все же звякнул в замке ключ, и нагловатое от растерянности лицо Чеглинцева увидел Терехов.

Чеглинцев был пьян, покачивался чуть-чуть, стоял выпятив грудь, обтянутую голубой латаной майкой.

– Что тебе? – покривился Чеглинцев.

– Почему ты не на работе? – спросил Терехов, ничего иного не пришло ему в голову. – И почему она…

– А надоела нам твоя работа! – сказал Чеглинцев, с удовольствием протянув «р», словно бы прорычав, и замолчал, новое подходящее слово искал, чтобы им свою независимость высказать, проявить свое презрение ко всему тягомотному на свете. – Р-р-развлечься надумали.

– Ваше дело, – сказал Терехов, сдерживая себя. – Но помнишь, какое обещание ты мне давал два дня назад?