Конев отдал приказ наземным войскам: немедленно сообщить, не видел ли кто-нибудь гибели самолета "У-2"; если видел, то где и когда? Из одной дивизии сообщили: близ Ржева один такой самолет рухнул в лес, занятый противником.

После того как этот лес был очищен от противника, там удалось разыскать обломки самолета и два сильно обгоревших трупа. По бляхе ремня, подаренного Лосю Зотовым, было установлено, что один из погибших - Лось...

* * *

Вчера вечером раздался звонок с московского аэродрома. Звонил Симонов. Наконец-то нашлась "пропащая душа"! Сразу же послали за ним машину - и через час он был у меня. В полном зимнем фронтовом обмундировании - в полушубке, валенках, меховых рукавицах, но... без шапки. Обветренный, раскрасневшийся, даже какой-то сизый. Стал объяснять, почему не попали в Елец, доложил, что был в 10-й армии генерала Голикова, наступавшей на Михайлов - Епифань - Богородицк. Хотел рассказать, что видел там, как добирался в Москву. Но я прервал его:

– Потом расскажешь. Садись и пиши. Пойдет в номер. Ровно триста строк... А где твой экипаж?

– Подъедут завтра...

Свой очерк Симонов не писал, а прямо диктовал на машинку. До двух часов ночи. Назвал его "Дорога на Запад".

Очерк удался.

Насмотрелся на разор в отбитых у противника исконно русских городах Михайлове, Епифани, Богородицке, на сожженные дотла села и деревушки и заглянул в их будущее: "Город Епифань. Вернее, то, что было городом Епифанью, и то, что будет городом Епифанью. Да, будет! Потому что исчезнет с земли вся эта фашистская сволочь, все эти убийцы, мародеры, насильники, а русские города, разрушенные ими, восстанут из праха, как они восставали уже не раз, и будут стоять еще века на тех самых местах, где они уже веками стояли".

О чудовищных зверствах гитлеровцев. И о величии духа советских людей: "В том же Гремячем односельчане еще не успели похоронить только что снятых с виселиц пятнадцать человек своих родных и соседей. Эти люди не хотели быть холуями у немцев. Они вели себя с достоинством русского человека, а этого было достаточно, чтобы немцы их повесили и не давали снять с виселиц трупы до своего ухода".

Симонов уже достаточно повидал пленных гитлеровцев - и на Западном фронте, и в Крыму, и на Севере, но никогда не писал о них с такой взрывной ненавистью и даже проклятием, как в этот раз: "Два красноармейца ведут по улице выжженного города семерых немцев. Они ведут их далеко в тыл, через сожженные города и деревни, через разрушенные села. Они поведут их и доведут, потому что такой приказ, но они с удовольствием, не сделав и трех шагов, воткнули бы штык в глотку каждому из этих мерзавцев. Они поведут их через сожженные деревни, мимо женщин, которые будут проклинать врагов и плевать им в глаза, они должны будут защищать врагов от народного гнева, от стариков, которые готовы повесить их на первом дереве или задушить своими руками. Красноармейцам захочется зайти в избу погреться, но они должны будут взять с собой в избу этих семерых негодяев, которые день или два назад вытащили из этой избы все, что смогли, и повесили на стропилах ее хозяина. Красноармейцы доведут их, потому что таков приказ, но я не знаю, у кого из нас поднялась бы на конвоиров рука, если бы они не выполнили этого приказа".

Прочитал я последнюю фразу, уткнул в нее карандаш и задумался. Симонов, стоявший рядом у моей конторки, поспешил объяснить:

– Я не зову нарушать приказ. Я стараюсь отразить чувства людей, их настроения. Так и будет понято. Побывал бы ты там, увидел бы, что они натворили!..

Уговорил: оставили как есть. Тем более что несколько выше я уже зачеркнул нечто подобное. А было там вот что. Стояли Симонов и командующий армией генерал Ф. И. Голиков возле догоравшей избы в деревне Колодязная под Богородицком, беседовали. В это время к Голикову привели двух гитлеровцев, только что поймали за соседними домами - не успели сбежать с остальными, увлеклись дожиганием уцелевшего. Их схватили с пучками горящей соломы в руках. И Симонов прокомментировал этот случай так:

"Разве можно их назвать пленными, этих убийц и поджигателей, да и вообще, разве применимо к ним какое-нибудь человеческое слово? Пуля в лоб единственное, что они заслуживают.

Поджигателей было приказано расстрелять".

Вот эту фразу я и зачеркнул. Симонов посмотрел на вымарку, сделанную красным карандашом, разволновался:

– Ты что - против?..

– Нет, - ответил я, - почему же? Но просто не влезает в подвал. Надо же что-то сокращать...

Симонов посмотрел на меня с укором. Он понял меня...

Очерк пошел в набор. Я распорядился, чтобы его разделили на несколько линотипов и верстку доставили не позже чем через час. Симонова попросил дождаться верстки, вычитать ее и, если окажется "хвост", сократить.

– А пока расскажи о своем путешествии, - предложил я.
– Почему без шапки?

И тут мне довелось услышать, как дьявольски трудно добирался Симонов в Москву в этот студеный день. Были использованы все виды фронтового транспорта: и попутные подводы, и попутные грузовики, наконец - самолет "У-2". В открытой кабине этого самолета лететь зимой в любом случае - не сахар. А тут еще попали опять в буран, ветром сорвало с головы и унесло неведомо куда шапку.

– Чтобы вовсе не окоченеть, - говорил Симонов, посмеиваясь, - я всю дорогу тер лицо рукавицей и хлестал себя по щекам...

Принесли верстку. Очерк действительно не уместился в "подвал". Оставался "хвост" строк в пятьдесят. Хоть и жаль было, но пришлось резать, можно сказать, по живому. Выпали строки, где вновь выплеснулась неудержимая ненависть к гитлеровцам:

"Мы делали посадку в одном из сел, и, сдернув шлем, летчик связного самолета говорит мне глухим голосом:

– Не могу больше. Буду просить перевести в штурмовую авиацию. Хочу их сам, своими руками, чтобы чувствовать, что сам их убиваешь!

Да, он прав. Я его понимаю. Вот именно такое чувство и у меня, и у каждого из нас, кто видел все это: убивать их своими руками, хоть одного но непременно своими руками".

Невольно вспоминается опубликованное в "Красной звезде" стихотворение Алексея Суркова из его цикла "Декабрь под Москвой":