– Как... Как он догадался, ребята?
– вертел головой Бацилла.
– Мы еще и не начали, а уже все видно...

– Ничего не видно, - хмуро сказал Павел, стукнув по столу костяшками пальцев, - Случайность! Пошли дальше!

И вдруг как-то сразу оказалось, что им, собственно, не о чем больше говорить; воинственный восторг испарился, и сидели они тут мокрыми курицами, будто их застигли врасплох за ребячьим грехом. Гонза вертел в руках продавленный портсигар и отчаянно дымил.

– Вот воображала, - бросил он.

– Нет!
– Милан поднял голову, медленно покачал ею.
– Нет, ребята! Лекса хороший. Вы его не знаете. Он настоящий художник... хотя это пока никому не известно. Вы должны понять. Он озлоблен и мучается. А насчет меня... тут он прав, да! Я виноват...
– Милан с мучительными усилиями выворачивал из себя признание, и голос его срывался от волнения.
– Я его подвел один раз, не из трусости, просто глупый был. И он никогда этого не забывает, я знаю...

Слушать это самообвинение было просто невыносимо, хотя никто ничего не понимал. Опять он преувеличивает, - с неприятным чувством подумал Гонза. Видно, оба братца чокнутые немного. Черт знает, что там между ними происходит? А может, Милан бредит?

– ...но если вы думаете, что я и вас подведу... как Лекса сказал... Если вы хоть чуть-чуть сомневаетесь, ребята... Тогда я отойду от дела добровольно...

Да ладно уж! Гонза положил ему руку на плечо.

– Слушай, хватит молоть чепуху, понял?

– Если бы мы так думали, не сидели бы тут, - проговорил Павел.

Милан распрямился от этих слов мужественного доверия и обвел товарищей таким взглядом, будто к нему возвращалась вера в спасение.

– Ну и ладно. И хорошо, - уже спокойно прошептал он, поднимая голову, и снова загорелся.
– Я ему докажу!
– Он ударил кулаком себя по колену.
– Докажу, что он во мне ошибается, ребята! Что он несправедлив! Он хороший, но несправедливый, вы сами видали, как он меня обидел. Он думает, что я никуда не годен... Всю жизнь он бросает это мне под ноги... И сбивает с ног... А я даже не знаю, за что! Завидует мне, что ли? Может, у меня дарование больше... А я страшно уважаю его за все, что он знает, и за то, что он не мещанин... Но я докажу ему, что и я не лыком шит... Что и на меня может положиться мировой пролетариат... даже если придется жизнь отдать...

– Иди ты в болото!
– довольно грубо прекратил его излияния Павел.
– Нам до всего этого дела нет, и пора уматывать отсюда.

– Еще бы!
– язвительно подхватил Гонза, показывая через плечо большим пальцем на нары.
– Тут работа предстоит. Живопись, она вдохновения требует...

– Знаете, ребята, - робко заговорил Бацилла, - мне пора домой. Меня ждут к ужину...

– Слыхали?
– вдруг оживился Милан.
– Ему пора домой! Вот будет он нужен где-то, а что он сделает? Домой побежит! Чтоб мамочка не волновалась. Хорошо же ты начинаешь, Бацилла.

– Я только сегодня, - с несчастным видом отбивался толстяк.
– У нее сегодня как раз день рождения, и я обещал ей...

На него махнули рукой, попытались придумать еще что-нибудь, да ничего нового не приходило в голову. Гонза собрал вещи из свертка в бумагу и вызвался подробно изучить их дома. Павел, хмурясь, предложил все остальное обсудить в следующий раз. Как, где? Он сказал свой адрес и объяснил, как приходить, чтобы не внушить подозрения обитателям старого дома. Довольно и десятиминутного интервала, три раза стучать в дверь его чуланчика из коридора. Два удара сразу, третий - погодя: вот так!

– Решено?

Все решено. Но никто не вставал. Переглядывались растерянно, и казалось им немножко неестественным, что вот разойдутся они после такого волнующего заседания, буднично и незаметно, словно собирались перекинуться в картишки. И тот же Милан позаботился о том, чтобы этого не случилось.

– Не можем мы так разойтись, ребята, - провозгласил он с важным видом и, взяв с плиты бутылку недопитого молока, поставил ее на стол.
– К сожалению, нет ничего приличного, чем бы запить, у меня есть только это. Но кто хочет глотнуть молока, еще осталось немного...

Он первым сделал глоток, за ним остальные: каждый отпил немножко этой синеватой протекторатной жидкости; все разыгрывалось в благоговейной тишине.

– Так, - удовлетворенно промолвил Милан, когда бутылку снова поставили на стол.
– То, что мы тут говорили, может быть, просто слова, брошенные на ветер, но то, что мы собираемся делать, ужасно серьезно. Вопрос жизни и смерти. И прежде чем приняться за дело, надо нам как-то обязаться друг перед другом, что мы не подведем. И что тот, кто хоть как-то, пусть одной лишь болтовней, предаст своих товарищей по борьбе, - тот сам себя осудит и сознательно подчинится приговору остальных. Это главная заповедь всякой конспирации, друзья...

Опять - друзья, а не просто ребята. Важность совершившегося наложила отпечаток на их лица, и пафос Милана, который они терпеть не могли, оказался теперь уместным. Это вам, братцы, не детская игра в индейцы, так надо, если они не хотят провалиться на первой же операции. Даже Гонза, который в каждой ситуации старался сохранить свой врожденный скепсис и сдержанность, был взволнован и слушал с трепетом. Чего потребует Милан? Присяги? Подписей кровью? Но так или иначе, а надо будет подчиниться. Надо! Только уж скорей бы, хватит этого карканья, этого «прредательства» с раскатистым «р»!