А было Назарову совсем не до шуток - вновь появились боли и как раз там, где оперировали. Можно было предполагать... Но выяснилось, сдало сердце, которым он так гордился. "Оно у меня железное,- говорил Назаров,- я и сейчас, на шестом десятке, тридцать верст отмахаю, и хоть бы что".

Верно, ходок Назаров был прекрасный. Раз Складнев увязался с ним на охоту,- разрешили отстрел лосей,- так все проклял, на первых же десяти километрах взмок, натер ногу. К счастью, рядом оказалось шоссе, и в Москву Складнев прибыл на огромном молоковозе.

Сейчас, на кладбище, он с недоумением думал, чем, в сущности, был интересен Назарову? Почему Назаров всякий раз так искренне радовался его приходу? Одиночество? Heт, не только. Тогда что? Интересным человеком Складнев себя не считал. Быть в центре внимания, занятно рассказывать не умел. Да и что он мог рассказать?

Проблема, которой занимался, была настолько специфичной, что в ней разбирались только узкие специалисты.

А даром популяризаторства Складнев не обладал. О его монографии, вышедшей в издательст-ве "Медицина", один академик сказал: "Этак, батенька, вы там все закрутили, что я, старый дурак, ничего не понял. Писать надобно для публики, для коллег..."

Но Назаров умел его растормошить, заставить говорить. Интересовался он решительно всем и вопросы задавал, что называется, путные, выказывая понимание институтской жизни и вообще жизни ученых. "Уж не роман ли ты надумал писать, Андрюша, про ученых и меня в заглавной роли вывести? спросил как-то Складнев.- Больно уж ты меня разглядываешь, как вошь в бинокулярную лупу".

Назаров засмеялся. "Где уж нам, дуракам, чай пить. Тут новеллку высидишь, семь потов сойдет. Роман - он либо для великих, либо для бездарей".

Может, Назарову нравилось умение Складнева терпеливо слушать? Редкий дар по нынешним временам, а в писательской среде и совсем исчезнувший. Как Складнев убедился, большинство писателей могли говорить только о себе и оскорблялись, просто сатанели, если их пытались перебив или свернуть разговор на какую-нибудь другую тему.

А чем привлекал сам Назаров, почему его, Складнева, так тянуло к нему? Ведь дружить с ним было непросто... И редко общение с Назаровым оставляло на душе ощущение ясности и покоя, чаще все-таки это была неудовлетворенность, желание как-то по-другому, с неожиданного ракурса взглянуть на жизнь.

К тому же Назаров временами был нетерпимым и резким. Однажды под вечер на дачу прикатила шумная компания телевизионщиков. Среди них был писатель, рослый, красивый и какой-то весь благополучно ухоженный. Оказывается, он прошел по поморскому Северу теми же маршрутами, какими в юности ходил Назаров.

Писатель привез семгу, выловленную, по его словам, им собственноручно в районе Летней Золотицы.

Назаров почти не пил, досадливо морщился, слушая разговоры, и все поглядывал в окно. Они со Складневым уговорились раньше лечь, а утром отправиться подальше в лес.

Семга и вывела Назарова из равновесия. Он пожевал ломтик, сказал:

– Грубый посол. В каком ресторане брали?

Писатель побледнел.

– Вы что... я сам ее поймал, сам и тузлук делал.

– Вранье, ресторанная продукция. На кой вам черт это понадобилось? Кого вы хотите обмануть?

– Позвольте, как вы можете!

– Убирайтесь отсюда к чертовой матери!
– вдруг закричал Назаров и даже ногой топнул.

И долго потом не мог успокоиться, ходил из комнаты в комнату, вздыхал.

"Да что сейчас размышлять,- хмуро подумал Складнев.- Назарова больше нет. Нет, и все тут".

И вспомнил, как позвонила незнакомая женщина и, захлебываясь слезами, сообщила: "Умер он сегодня. Я в обед пошла Марфе банки ставить, соседки мы, а она мне говорит, что-то Андрюшенька не встает, заспался. Ты пойди, погляди, девка... Я подхожу-у, а он уже холодный. Марфа ваш телефон дала. Сама-то больно плоха. Вы уж приезжайте".

9

Среди прочих житейских загадок Назарова была его жена Анастасия. Как о детстве и юности, так и о жене он ничего не рассказывал - следов ее ни на даче, ни в том доме на Арбате не сохранилось. Был человек - и нет его. Ушел, исчез, растворился. И только в кабинете наверху, в затененном углу, висел портрет молодой женщины, сделанный как бы наспех, легкими карандаш-ными штрихами. У женщины был надменно-сосредоточенный взгляд, поджатые губы, длинная, гибкая, как на портретах Модильяни, шея.

Складнев уже не помнил, кто из гостей шепнул ему как-то: это и есть Анастасия.

На Анастасию было наложено табу. Исходило оно от Марфы Кондратьевны. И было ясно, что в этом доме, вообще во всех домах, где бы ни жил Андрюша, она не потерпит никакой другой женщины, кроме себя.

А женщины так не хватало в этом оскудевшем доме...

Из рассказов Назарова, из его повестей вырастал облик женщины спокойной, он проходил через все произведения писателя. Менялись имена, портретные характеристики, но образ был один. С ней герои Назарова встречались то на рыбацких тонях, то в глухом осеннем поселке на берегу северной реки. А вот на шумных московских улицах эта женщина казалась чужой, неловкой и все стремилась уехать назад, туда, на Север, где все было чище - воздух и люди. От нее веяло чем-то древним, языческим. Она не вела умных разговоров, делала простые, обычные вещи: топила печь, варила еду и иногда, оставаясь одна, пела.