В бинокль я разглядел глаза старого быка. Крупные, слегка выпуклые, шоколадно-блестящие, они поразили меня осмысленностью взгляда. Впервые увидев такие глаза, я поймал себя на мысли, что это умный взгляд много знающего существа. Зверь наблюдал и мгновенно оценивал все, что видел. Настороженность, быстрота реакции, даже какая-то вдумчивость; под мощным лбом его угадывалась мыслительная работа. Вот сейчас он все поймет, раздастся сигнал, и стада вместе с вожаками скроются от незримой для других опасности.

Но нет! Зубр опустил морду. Не почуял.

В те минуты я вспомнил глаза другого существа, близкого по крови этому зверю, прямого потомка дикого тура, полностью исчезнувшего два века назад, — вспомнил домашнего быка, предводителя псебайского стада. Мальчишкой я любил дразнить его, не боялся подходить близко, и, случалось, мы подолгу стояли, не спуская друг с друга глаз, словно на сеансе гипноза. В глазах того быка я видел или тупую покорность и обреченность, или слепую, бессмысленную ярость. Какая там мысль! О какой наблюдательности могла идти речь? О каком уме? Зачем домашнему быку все это, если уже много поколений за него думают люди, ему подносят пищу, дают кров и пускают в стадо, где он блаженствует!

А зубры пока что хозяева собственной жизни. Они вольные, свободолюбивые звери. Но воля для них так же благодетельна, как и опасна. Она-то и вырабатывает постоянную настороженность, готовность к защите своей жизни. Им приходится искать кров от непогоды и пищу без надежды на помощь со стороны. Им нужно избегать опасности, откуда бы она ни пришла. Все это, как мне думалось, и делает зубра таким прекрасным, строго наблюдательным и вдумчивым. Жизнь дорога. Забота о сохранении жизни обостряет чувства и возвышает дикого зверя над прирученными.

Стада двигались все медленней, все ленивей. Все чаще зубры отрывались от травы, стояли спокойно или мотали головами, стряхивая с намокшей шерсти обильную росу. Сыты… Я шепотом попросил егерей разглядеть, какую траву больше всего срезают зубры, особенно когда сыты, а значит, и разборчивы. Мы различали темно-зеленый густой пырей, высокие ромашки, желтые лютики. Белесые и широкие листья белокопытника тоже хорошо выделялись на лугу. Изящные стебли овсяницы куртинами покрывали осыпи. Что привлекает зубров, мимо какой травы они равнодушно проходят?

Звери лениво повернули к лесу, но не туда, где ночевали, а выше по склону, где заросли разделялись желтыми от солнца скалами.

— На солонец пошли, — зашептал Телеусов. — Гляди, во-он на ту скалу, под ней родник и лужа. Ихнее место.

Строй не нарушился, но как-то уплотнился. Звери заспешили, и если бы не строгие вожаки, то наверняка бросились бы вперегонки к солонцу.

Старые первыми вошли в лужу, наги вдавились чуть ли не по колена. Звери погрузили носы в воду, помотали головами, будто белье прополоскали. Не удовлетворившись этим, копытами взбаламутили воду и только тогда стали цедить ее, странно ощерившись. Стада окружили лужу, и все, прежде чем пить, проделывали точно такую же операцию.

Недоумевая, я спросил у егеря:

— Не сено ведь ели, а сочную траву. Что к воде потянулись?

— Трава здеся очень сладкая, вот их и тянет к соленому. А вода там вроде минеральной, они ее для того и мутят, чтобы поболее солей заглонуть.

В это время Василий Васильевич неудачно повернулся. Ножны его кинжала легонько чиркнули по камню. Звук слабый, но чужой в тихом утреннем лесу. Как вскинулись звери! Как напряглись мускулы, блеснули глаза! Какой-то общий выдох, похожий на прерывистое всхрапывание, не звук даже, а камешки из звуков донеслись до нас. Мгновение недвижности. Затем дружный топот, взмахи хвостов — и зубры исчезли. Все стихло.

— Экой я неловкий! — укорил себя Кожевников. — Спугнул.

Телеусов засмеялся:

— Так они ж тебя за кого принимают-то? Сам докладал. Чего теперя испужались?

— Когда глазами видят, Власович, тогда я для их вроде безвредная обезьяна. Свой, в общем. А тут прозвучало. Вот и не стали разглядывать, кто железой гремит. Хор-рошие зверюги, а? Вот про Индию сказывают, слон там есть. Или про Африку — жирафы и разные прочие бегемоты которые. По картинкам видел. Агромадные звери! Ну, а в России что? А в России, ребята, зубр. Тоже почище многих других. До слона, понятно, не дорос, зато телом каков, нравом! Умнющая голова!

— Что ж они выбирали в траве? — напомнил я.

— Лопухи трескали подряд, — сказал Телеусов. — Белокопытник, значит.

— И пырей. Особливо где молодой, — добавил Кожевников. — Еще, пожалуй, пахучий колосок не без удовольствия выхватывали. «Зубровник» называется.

Я спешил записывать. То была моя первая запись в особом дневнике о зубрах, который я начал вести. Первые записи о Кавказе, о встречах и событиях, многие из которых решали мою жизнь.