– Я мужняя жена, - прошептала испуганно Лиза.

– Нет-нет, - перебил ее гондольер.
– Святая вы, и с вас великий мастер Мадонны лик запечатлел для мира. Вы ходите на рынок как кухарка, а вам молитвы надо принимать. Ведь красота всегда посредник бога. Ваш жалкий муж вас вовсе недостоин.

– Но Коленька хороший, - слабо возразила она.
– Не пьет, не бьет, заботится о сыне... еще год-два - и будут "Жигули"...

Лодка опять качнулась - плеснула волна.

– Синьора милая послушайте вы Джино. Проснитесь наконец!

– Но я не сплю.

– Не спит ваш ум и тело заставляет ходить, работать, быть частицей малой машины жизни - вы лишь механизм. Ваш ум не спит, но сердце... не вставало. Вы мужняя жена, но вы любви не знали! Признайтесь, что я прав.

– Быть может, я больна?
– Лиза встала, приложила ко лбу ладонь. Мерещится такое, что стыдно рассказать подруге лучшей. В своем ли я уме?

– Вы вся в своем, - горячо прошептал Джино.
– Вы светоч моих глаз, души томленье. Уже три года я молюсь на вас. В конце концов меня накажет церковь, ведь существо земное боготворю я больше всех святых. Велик мой грех, но он душе так сладок. Вы этот грех, и вы - мое спасенье!

Гулко хлопнула входная дверь.

Зыбкое пространство, соединившее на несколько минут картинную галерею и неизвестный уголок Италии, мгновенно сжалось до размеров этюда, волшебный свет, игравший среди волн, померк, и только сердце колотилось так громко, что, казалось, заглушит шаги Льва Давыдовича.

– Здравствуй, Андреевна, - поприветствовал ее директор.

Лиза молча кивнула. Голос куда-то девался. От страха или от дурного предчувствия - не к добру такие наваждения. Кавказец виноват - разбередил душу... Кому какое дело до ее жизни. Не хуже, чем у других! И этот... Джино. Что еще за имя? И слова его странные: "Вы мужняя жена, но вы любви не знали..." "Господи, о чем это я? Какие слова, какой Джино? Не было ничего! Задремала, видно, пригрезилось".

Оглянувшись, подошла к картине. Осторожно притронулась к шероховатому полотну и с испугом отдернула руку. Еще Лев Давыдович увидит! Гондольер на полотне улыбался, и Лиза принялась вспоминать - улыбался ли он раньше?

Весь день ее почему-то все раздражало. Бестолковые отдыхающие, которым все равно где проводить время - в картинной галерее или кафе-мороженом, разморенные солнцем иностранцы - три автобуса привезли, случайные вопросы и взгляды. Хотелось им всем что-то доказать, а что - и сама не знала. Что доказывать чужим людям? И зачем?

Дома накормила Генку, полистала его тетради - троечник растет, все бы на улице с ребятами гонял, вот и задают на лето - и неожиданно для самой себя разрешила двухнедельный конфликт с сыном:

– Езжай уже. Только чтоб от бабушки ни ногой, понял?!

Генка расцвел: завтра в Симферополь. Купит там недостающие триоды для усилителя, погоняет в футбол, а главное - обещанные бабушкой джинсы. Где-то в шкафу дожидается его голубая мечта - настоящий грубый коттон, фирменный знак...

– К отцу не приставай, - прервала мечты мать.
– Поедешь автобусом. Прямо на первый рейс и чеши.

Николай приехал в полседьмого, привез из соседнего совхоза два ведра персиков. Ополоснул лицо, широким жестом указал на товар:

– Принимай, мать, привет от Кузьмича. Убытков ровно шесть тридцать. Берет только "пшеничной", стервец.

Муж уехал в таксопарк, а Лиза выключила телевизор и опять застыла над своими непонятными думами. Однако посумерничать не дали. Сначала пришла одна из четырех квартиранток - Тамила или Ольга, вечно она их путает, и попросила сковороду, затем в соседнем санатории завели музыку, и думать о чем бы там ни было стало невозможно.

Мельком выслушала Николая. Тот, вернувшись домой, сокрушался: "навару" сегодня кот наплакал, одиннадцать рублей, а крутился по городу как зверь. Сказала мужу о Генке - пускай бабушку порадует, заждалась, наверное. Потом смотрели программу "Время". Это тоже Николай приучил. Оно и правда удобно - газет можно не выписывать, все новости расскажут и покажут.

Легли рано, в полдесятого.

За открытым окном шелестели деревья. Танцы в санатории шли уже по второму кругу. Лиза знала, что у массовика там всего две кассеты и за вечер приходится крутить их раза четыре или пять, но вот Лещенко запел ее любимую:

Улица моя лиственная,

Взгляды у людей пристальные,

Быть бы нам чуть-чуть искреннее...

Лиза тихонько поднялась, накинула халат, вышла в сад. Ночь так и не принесла прохлады. "Сбегать бы сейчас к морю", - подумала, вглядываясь сквозь ветки в огни танцплощадки. Подумала мельком, сонно, так как знала никуда она не побежит. И поздно, и неудобно как-то - не девочка уже, сын вон в седьмой перешел...

За забором, в конце сада, послышался тихий женский смех. Мелькнуло белое пятно рубашки.