Я вернулся в Тегеран еще до окончания летних каникул.

Обычно в поездке степной пейзаж, земля, колючки, полны миражей и горы отпускали мысль на свободу, будто плавно отворялась дверца – и приходили воспоминания, возникали планы, неясное приобретало определенность. А в этот раз определилось только одно – надо выбросить ее из головы. И возник только один план – начать жить, не думая о ней, потому что воспоминания о ней мучительны. Поездка не была беззаботной, скорее, проникнута одной-единственной заботой.

В конце лета в Тегеране жилось неплохо. Днем я убегал в горы, бродил вдоль укрытой деревьями речки по безлюдным ущельям Паскале, а то слонялся по городу или от нечего делать сидел в уютном уголке кафе «Фирдоуси». По вечерам можно было гулять в толпе посреди улицы, или устроиться в тени у ручья на Пехлеви, охлаждая в воде, прежде чем поднести ко рту, крупные грозди винограда, или блаженствовать в саду чайханы, глазея по сторонам. Но больше всего мне нравилось стоять у прилавка бакалейщика и наблюдать, как со дна стакана с пивом поднимаются мелкие золотые пузырьки, а потом, отхлебнув пива, жевать ломкую соленую мякоть огурца и терпкие маслины и беседовать с бакалейщиком, у которого были золотые зубы и маленькие усики. Жена бакалейщика была беременна. Жилые комнаты располагались на втором этаже, над лавкой, и вечерами, перед закрытием, жене становилось нестерпимо скучно, и она спускалась вниз, к мужу. Покладистый Хамазасп отпускал нам в кредит. Иногда он смеялся, и золотые зубы сияли под маленькими усиками. Прощаясь, он говорил: «Ну, с Богом».

Однажды принесли телеграмму. Сестра сообщила, что я должен пойти по такому-то адресу и забрать присланное из дома пальто. Адрес мне ничего не говорил. Лето только-только уступало место осени, и пальто вполне могло полежать у этих людей. Через несколько дней пришло письмо от сестры. Среди всего прочего была строчка и про пальто, она писала о какой-то радости, которая непременно ожидает меня вместе с пальто. Ни на какую радость я не рассчитывал, но подумал: «Вот, кстати, и возьму его сегодня». Разыскав указанный сестрой дом, я назвал себя и объяснил, что для меня привезли посылку. Человек, открывший дверь, ничего не знал об этом. Я проверил адрес, оказалось, тот самый. Мужчина подтвердил, что все верно, и скрылся в доме. На этот раз вышла девушка, она тоже ничего не знала про посылку, но, когда я упомянул наш город, воскликнула: «Да-да!» – и убежала. Я ждал на улице, наблюдая, как в тени, под деревьями, цирюльник бреет голову дворнику и как быстро бежит под гору вода в арыке, огибая стволы чинар. Со двора послышались приближающиеся шаги.

После того давнего вечера в кино я впервые оказался так близко от нее. Сначала я сам запретил себе приближаться к ней, потом это стало невозможно, а теперь без предупреждения, даже не подозревая ни о чем, я попал к ней в дом. Она схватилась рукой за дверь, побелела, а я непроизвольно произнес:

– Здравствуй, родная моя. Она не откликнулась.

– Здравствуй, родная.

Она молчала, опустив глаза.

– Если бы я знал, что это ты… Она перебила меня:

– Вы слишком поздно пришли. Не входите, – и отступила на шаг назад.

– Что мне делать? – От неожиданности я совершенно растерялся. – Ради Бога скажи. Скажи, что мне делать. Скажи что-нибудь.

– Что делать? – повторила она и взглянула на меня.

– Я не знаю. Если б я только знал, что ты здесь. Ты не представляешь. Ради Бога, так нельзя. Как, в конце концов…

– Никак.

На этот раз она не попросила меня не входить и сама не отступила назад. Но стать на шаг ближе – что толку?

– Не понимаю. Ничего не понимаю. Что же, я уйду. Она молчала. Я все не уходил. И, не выдержав, заговорил:

– Ладно. Значит, напрасно я мечтал. Напрасно надеялся.

Она посмотрела мне в глаза. Я остановился, не в силах продолжать. Опустил глаза.

– Вот так. Не на что было надеяться. Она молчала.

– Ну ладно. А почему ты приехала?

– Я проездом в Ахваз. До Ахваза поеду поездом, потом еще на машине.

Я оглядел ее с головы до ног. Ее лицо дрогнуло. Горько и ласково улыбнувшись, она сказала:

– Все тебе привет передают. Я заходила к твоим попрощаться. Померанцы уже выросли. Я ведь у вас несколько лет не была. Как все изменилось.

– Да, многое изменилось.

– Твою комнату теперь отдали Зухре и Зарин. У меня невольно вырвалось:

– Все изменилось, кроме…

Что толку было договаривать, только зря расстраивать ее. Она промолчала.

– Ну, я пошел. Лучше бы и не приходил. Она ничего не сказала.

– Так когда ты едешь? Она не ответила.

– А мне что делать? Она взглянула на меня.

– Мне уйти? Молчание.

– Я еще увижу тебя?

– Зачем?

– Пока ты в Тегеране, давай встретимся. Пожалуйста.

– Зачем?

– Ты же сказала, что собираешься в Ахваз. Она молча подняла на меня глаза.

– Ну пожалуйста, не надо.

– Ты права.

– Сегодня, в пять вечера, на этом же перекрестке. – И она ушла.

Я вернулся домой и уже днем, пообедав, вспомнил, что ни один из нас и словом не обмолвился о пальто.

Встретившись на перекрестке Пехлеви, мы шли вдоль осыпающихся платанов, пока дома не остались позади. Дальше дорога уводила в холмы. В ту пору граница города не достигала даже нынешней улицы Тахтэ Джамшид. Мы повернули обратно. Вокруг сновали люди, постепенно темнело, зажигались фонари. Переходя улицу, я взял ее за руку, и мы побежали. Но, очутившись на тротуаре, она высвободила руку. Мы пошли рядом. Нелюбопытные взгляды многочисленных прохожих давали мне ощущение свободы, но я ни на минуту не забывал, как бежит, торопится время. Да и свободен я был только воображать себя наедине с ней, на этом тесном, открытом для взглядов кусочке пространства. И все-таки каждым своим шагом я стремился отвоевать для нас еще немного места, думая лишь о том, чтобы уходящие мгновения не исчезали, а прибавлялись к оставшемуся у нас времени. Мне нечего было ей сказать. Казалось, я всю жизнь ждал именно этого: оказаться рядом с ней, идти под стук ее каблуков и размышлять, слушая, как бьется ее сердце. Я то смотрел на тротуар, стлавшийся ей под ноги, то разглядывал ее профиль, четко прорисованный на фоне размытой сумерками улицы. Поймав мой взгляд, она поворачивала голову, и на ее тонком лице появлялась чуть заметная печальная улыбка. Стемнело. Темнота еще надежней охраняла нас от людей. Я предложил посидеть где-нибудь, но она отказалась, и мы продолжали идти. Подошли к лотку, где продавали грецкие орехи. Чищеные орехи лежали на подносе. Фонарь высвечивал на тротуаре яркий круг. Она спросила: