– Хочешь орехов?

– Как скажешь, – ответил я и стал смотреть, как она наклоняется к подносу, выбирая орехи покрупнее, и торгуется с хозяином. Я хотел заплатить, но она, не поворачивая головы, сказала: «Не нужно» – и заплатила сама. Мы пошли дальше, и я наблюдал, как она снимает с орешков тонкую золотистую пленочку и протягивает их мне. Наконец я не выдержал:

– Послушай, сколько можно ходить? Давай посидим где-нибудь.

– А где?

– Ну где хочешь.

– Нигде.

– Ведь устанешь.

Она усмехнулась.

– Что же делать? – сказал я.

– Ничего.

– Я больше так не могу.

– Подумай, что будет потом.

– Оставь свое «потом». Потом – это когда ты уедешь. Тогда и говорить будет не о чем.

– Давай лучше гулять.

– Мы и так гуляем.

– Ты все время говоришь.

– Тебе это не нравится?

– Зачем тебе говорить?

– Знала бы ты, каково мне.

– Я не знаю.

– Зато я знаю.

– Ты произносишь «зато», как тегеранцы.

– Конечно, тебе больше нравится ахвазский говор.

Она не выдержала:

– Ну, хватит. Ты что, нанялся мучить нас обоих? Давай спокойно погуляем. Спокойно и молча.

Закручивались переулки, уходили назад улицы, я то видел ее в свете витрин, то ощущал ее присутствие во тьме, под деревьями, сердцем впитывая ее близость. Пару раз я попытался взять ее под руку, но она не позволила. Был вечер, мы продолжали шагать.

Мы переходили безлюдную улицу. Перепрыгивая арык, чтобы попасть на тротуар, она поскользнулась и зачерпнула в туфлю воды.

– Подожди, – сказала она и, прислонившись к стене, стала снимать мокрую туфлю. Я наблюдал за ней. – Нет, так не пойдет. Здесь неудобно.

Скоро мы подошли к дому, к которому от тротуара вело вверх несколько ступенек.

– Давай присядем здесь, – предложил я. Она обвела взглядом безлюдную улицу.

– Здесь слишком пусто.

– Если хочешь, можем выйти на середину площади Тупхане. – Против моей воли слова прозвучали грубо.

– Ну ладно.

Мы поднялись на две ступеньки вверх и уселись под аркой у двери. Улица была пуста, только сквозь листву деревьев просвечивали фонари далеких лавок. Она сняла туфлю, вылила из нее воду, потом открыла сумочку, поискала что-то, но, так ничего и не достав, закрыла.

– Что ты ищешь? – спросил я.

– Нет, ничего.

– Может, запасную туфлю? Она засмеялась:

– Носовой платок.

– Что, не нашла?

– Куда-то подевался.

– Могу дать свой.

– Не надо.

– В общем, у меня платок есть. Если тебе нужно, скажи, я достану.

– В былые времена ты не был таким раздражительным.

– Ты про былые времена не говори. Я молчу о будущем, а ты молчи о прошлом.

Я услышал ее смешок.

– Ладно, – сказала она, – давай платок.

– Извольте.

– Вы очень добры, – улыбнулась она.

– Хочешь вытереть ногу?

– Боишься, платок испачкаю? – сказала она мстительно.

– Позволь, я сам вытру, – предложил я и обернул платком ее голую ступню. Потом сжал ладонями ее щиколотку.

– О Господи, как я хочу тебя!

– Пусти.

– Как я могу тебя отпустить?

– Оставь.

– Можно тебя поцеловать?

– Вот несчастье, идем же, идем.

Я сжимал рукой ее щиколотку, а мое сердце сжималось от любви и тоски. В безлюдной темноте ее близость казалась непереносимой.

– Ради Бога, хватит.

– Ты помнишь, как мы ехали в автобусе?

– Вставай, пошли.

– А помнишь тот вечер в кино?

– Пусти меня, пойдем.

– А засушенные цветы в письме?

– Довольно, идем.

– А помнишь, как ты намазала губы чернилами и поцеловала письмо?

Она промолчала.

– А помнишь…

– Ради Бога, хватит уже.

– Теперь я остался один, я и наши воспоминания… ты хочешь бросить меня.

– Умоляю тебя, перестань.

– Что же мне делать?

– А мне что делать? Теперь… теперь уже поздно.

– Ничего никогда не поздно.

– Ты так думаешь?

– Ничего никогда не поздно.

– Нет, поздно. Это все одни разговоры.

– Два дня – это ничто. Тут нечего делить на рано и поздно.

– Это ты так считаешь. Но уже поздно.

– Радость моя.

– Поднимайся, пошли.

– А дальше что?

– Хорошо, не пойдем, что тогда? Даже если до утра просидим, что тогда?

– Просто будем сидеть рядом. Вот бы так умереть – хорошая смерть.