Дальше следует вопрос:

– Как и в какой форме ваш муж высказывался при вас против советской власти?

Отвечаю, что никак, ни в какой форме, а сама думаю: "Эх, голубчики, небогато же у вас материала, если вы у меня о муже спрашиваете такие вещи!"

Но следуют вопросы:

– Известно ли вам, в какие годы ваш муж служил офицером в белой армии?

– Гражданин Топильский, - говорю я, - разберемся в этом деле с помощью арифметики. Мой муж родился в 1906 году. Сейчас ему 29 лет. Сколько же ему могло быть лет, когда он служил офицером в белой армии? И могло ли это быть вообще?

Молчание, потом ответ:

– Пожалуй, он действительно был несколько слишком молод, когда существовала белая армия.

Новый вопрос:

– Говорил ли при вас ваш муж, что Горький ошибался, считая, что талант воспитывается средой?

– При мне не говорил, - отвечаю, - а разве это преступление против советской власти, если бы он сказал такую вещь?

– Ну, - говорит умный следователь, - вам ведь известно, как высоко советская власть ценит заслуги Алексея Максимовича.

В общем, пустяшный был разговор. Я спросила, конечно зря, скоро ли кончится следствие по делу мужа Топильский ответил:

– Трудно сказать, справляйтесь в прокуратуре.

А мы с Варей и Симой только этим и занимались.

Под конец Топильский стал любезен. Дал мне свой служебный телефон, велел звонить и сказал, что, возможно, вскоре мне будет разрешено свидание с мужем.

И правда, довольно скоро он позвонил мне и сказал, что я могу повидаться с Борисом. Я помчалась в их адский дом и в самом деле увидела Бориса. Он был, конечно, несчастен предельно, но, к моему изумлению, довольно свеж и ничуть не похудел даже. Сказал, что видел протокол моего допроса, что я молодец и умница, зря только не сказала, что он не согласен с Горьким.

– Но я же не знала, - сказала я, - ты при мне этого в самом деле не говорил.

Потом рассказал, что его несколько раз пугали, что если он не сознается в своих преступлениях, то я тоже буду арестована. Сказал, что все мои передачи ему доставляются аккуратно и чтобы я не тратилась ни на какие излишества для него. Спросил о детях, я рассказала подробно. Спросил, написала или я его матери, и велел написать все как есть. Я сделала это в тот же день, и с тех пор мне стали помогать материально и свекровь моя Мария Петровна Колтовская, и тетка Бориса Елена Васильевна Аккерманова, жившая в Дербенте. Это было очень кстати, уж больно мне было трудно перебиваться, не имея никакого заработка.

Главной статьей моего дохода было 100 рублей, которые ежемесячно присылал мне на Наташу Арсений Старосельский. И через него же в жизни нашей семьи произошла новая очень большая перемена. Но об этом несколько погодя.

В середине лета опять вдруг позвонил мне следователь Топильский.

– Ваш муж сегодня уезжает в Москву, - сказал он.
– Соберите быстренько все, что считаете нужным дать ему с собой, и приходите, я вам дам свидание.

Опять иду в тот дом, опять жду в какой-то комнате. Конвойный вводит Бориса. Он видит меня и пугается ужасно, до смертной бледности.

– Что это такое?
– спрашивает он неживым голосом.
– Свидание?

Я рассказываю о звонке Топильского.

– Плохо дело, - сказал Борис, - они здесь ничего не добились и переносят следствие в Москву.

– Авось либо и там не добьются, - сказала я, сама насмерть перепуганная его испугом.

– Добьются, - сказал он, - для того все и затеяно.

Время свидания истекло. Мы простились с тяжелым чувством.

Проводить его на вокзале Топильский мне не разрешил, да Борис и сам просил меня этого не делать, но Варя Вартанова как-то ухитрилась получить позволение проводить брата (его тоже в тот вечер отправляли в Москву, о чем я узнала, вернувшись домой и застав там всех моих товарок по несчастью).

На другой день Варя рассказала, что это был за отъезд: вагон с решетками на окнах, конвой на площадке и внутри вагона. Валя и Варя хотели перед отправкой поезда еще раз обменяться рукопожатием через открытое окно - их руки раздернули. Она рассказывала об этом, обливаясь слезами, и мы все плакали, глядя на нее.

Мы как-то поняли, что надеяться больше не на что, конец всему, я даже перестала писать мои бесконечные письма на высочайшие имена. Варюшиным занятием стало с тех пор звонить в Москву в прокуратуру, наводить справки. То же делала из Ленинграда Мария Петровна, мать Бориса. Ответ был всегда один и тот же: "Следствие продолжается".

Иногда Мария Петровна и Варя перезванивались между собой, чтобы обменяться этими однообразными сведениями.

Была середина лета, когда Мария Петровна сообщила, что следствие закончено и Борис вместе со своими однодельцами переведен с Лубянки в Бутырскую тюрьму. Был известен и приговор: коммунистам Вахтину и Третесскому, комсомольцам Вартанову и Покотиловскому - по десять лет Соловецкого концлагеря, беспартийному Яше В.
– пять лет какого-то овцесовхоза в Сибири. И мы все позавидовали родным беспартийного Яши.