– А-а...- мило улыбнулась Вансуан. Больной вдруг подхватил ее с подушек, посадил на плечо и, повторяя стихи: В весенний день матриархата спешим на рынок за цветами...
– весело закружил по комнате дежурной медсестры. Вансуан от удовольствия завизжала и быстро-быстро застучала больному по голове крошечными кулачками.

– Псих, ты же уронишь меня!

Больной остановился перед небольшим зеркалом, висевшим слева от двери в комнату. С зеркала на него глядели странные мужчина и женщина. Он - со сверкающими голубыми глазами, вдохновленный какой-то мыслью, она - с раскрасневшимся, румяным счастливым лицом.

– Не уроню. Я сильный, Вансуан. Знаешь, раньше я никак не мог представить, как выглядит ангел. Теперь знаю: ангел - это ты, Вансуан!

Девушка счастливо захихикала. Больной, продолжая смотреть в зеркало, попросил:

– Ангел, пусти меня в город. Мне очень надо!

– Еще чего!
– воспротивилась Вансуан и попыталась освободиться от сильных мужских рук.- Отпусти немедленно!

– Только когда вернусь из города!
– больной вдруг опрокинул медсестру на крышку стола, прижал ее левой рукой, правой резко сорвал с себя рубаху, накинул на девушку и крепко связал рукава на ее спине.

*14*

Ходасевич в одной темно-зеленой армейской майке и полосатых больничных шароварах, выйдя на холодный мартовский ветер, на свое счастье, быстро остановил такси.

– Вот так встреча!
– невольно вырвалось у Вадьки, но, разглядев сидевшую за рулем женщину, тут же поправился.- Простите, обознался.

Ходасевич загрустил, сам не зная отчего, и всю дорогу, пока ехали до бара Собака баска Вилли, молчал. Вадька думал о невеселом, раздражаясь от того, что не мог объяснить причину своего упаднического настроения. Наконец, почти подъезжая к Собаке баска Вилли, поймал себя на мысли, что вынужден, словно маятник, мотаться между двумя домами - туда-сюда, туда-сюда... По сути, оба дома были связаны с именем Катарины. Один (в который он сейчас ехал) воплощал в себе показушную сторону Катарининой жизни: ее искусство, умничание, восторги тусовки, игры, модный прикид, посредственность вперемежку с проблесками таланта... В другом ее доме-жизни заумных красивостей было не меньше, даже, наверное, больше. Вдобавок в нем приливами накатывало женское эго Катарины, захлестывало волной страсти и предательства всех, кто вдруг оказывался на ее пути. Прямо-таки первобытная женщина вырастала из темных ее глубин, из самой Катарининой матки - эдакого генератора ее неистребимого матриархата! Что Катарине, например, вчерашний праздник Восьмого марта? Всего лишь один из 365 эпизодов, которыми она управляет как хочет. Напористое обаяние этого самого матриархата и заставляло Ходасевича, как одержимого, бросаться из огня да в полымя - из одного дома в другой... Бр-р! Ну и мыслишки приходят после пяти часов, проведенных в дурдоме. А что если (не дай Бог, конечно) Ходасевич погостил бы в нем подольше?..

Таксистка не выдержала, спросила:

– У вас, наверное, крутые неприятности?

Вадька удивленно глянул на водительницу - в ее черных солнцезащитных очках с лукавыми уголками отразился его свежевыбритый череп.

– У меня нет таких классных очков. Подарите - и я улыбнусь!

Таксистка сняла очки - на Ходасевича смотрели, как ему показалось, грустные-прегрустные глаза женщины. Она и он улыбнулись друг другу почти одновременно...

В баре Собака баска Вилли проходил редкий, чистый перформанс - выставка керамики Катарины Май. Никаких там капустных стриптизов и сумского дартса! Одно только сухое искусство без граммульки фуршетовской водки!

На вновь вошедшего посетителя оглянулись две женщины. Одна - в ярко-алом вечернем платье, вторая - слегка подшофе.

– Який гарный парняга!
– с хмельным восторгом воскликнула Ника.

– Да, прикид у него клевый!
– похвалила Катарина, оценив бритый череп, черные очки, армейскую майку и больничные шаровары нового посетителя. Она не узнала в нем Ходасевича.
– Будто из психушки сбежал!

Вадька подошел к расфуфыренным молодым дамам и, неумело пытаясь говорить с восточным акцентом, сказал:

– Сдрасуйтэ! Скажит, гдэ тут знамэнытый кэрамык?

Женщины молча перглянулись. Ходасевич, переводя с одной на другую взгляд, глупо улыбался.

– Джэмали гаварыт мнэ: ваш кэрамык знамэныт - гнотся, гнотся, но нэ ламатся! Да?

Ника, отвернувшись, прыснула в ладошку. Катарина, напротив, была не в настроении: ее отчего-то быстро достал этот бритоголовый абрек. Упершись руками в бока, обтянутые алым шелком, она с воинственным видом шагнула к засекреченному Ходасевичу.

– Шо пристал, Аро? Вон видишь, амфоры, чашки, горшки, даже керамическая железная дорога. Хочешь, покататься?

– Нэ-э!
– отрицательно покрутил головой Ходасевич.- Гыбкый кэрамык хачу! Такой: гнотся, гнотся - но нэ ламатся!
– потом заговорщически зашептал.- Я сматрэть буду, патом грыны давать.

– Гривни или грины?
– машинально уточнила Ника.

– Грыны, грыны!
– быстро-быстро закивал головой Ходасевич.

– Ну что делать с Аро?
– словно ища поддержки, Катарина неуверенно смотрела на подругу.- Остался у меня еще один Эрос. Но я хотела приберечь его для будущих утех,- Катарина нехорошо, не по-доброму улыбнулась.

– А, какая разница, кого на посмешище выставлять!
– махнула рукой Ника.Этот вдобавок еще и деньги дает!

– Ты думаешь?
– задумчиво спросила Катарина. Подруги еще минут пять громко обменивались репликами, полагая, видимо, что бритоголовый Аро не только плохо говорит, но и понимает по-русски. Ходасевич терпеливо ждал. Наконец Катарина решилась, кивнула на прощание Нике и увела Ходасевича-Аро в уже знакомую ему комнату за барной стойкой.

Через четверть часа они лихо мчались на такси в сторону Барановки. Катарина сладко перебирала пальчиками пять десятидолларовых бумажек, которые Вадька, точно фокусник, извлек из своих трусов. Сам же Ходасевич, немного нервничая, прижав руку к правому боку шаровар, сжимал спрятанный в кармане обломок дубинки из глины.