Вадька ошалевшими глазами смотрел на круглые, как ядерные боеголовки, щеки таксистки.

– Разница между мужчиной и мужским человеком одна. Мужчина в любой ситуации остается самим собой - мужчиной. А вы спасовали, поддались на мою провокацию. Постойте,- женщина осторожно коснулась руки собравшегося уже выходить Ходасевича.- Неужели вам не интересно услышать мою историю?

Ходасевич встретился взглядом со странной, абсурдной (как, впрочем, и Вадькина жизнь) женщиной. Подумал, что с такой женщиной жить, наверное, очень непросто - ее можно лишь жутко любить или жутко ненавидеть.

– Ну, чего там еще?
– буркнул он.

– Еще год назад я была вумен ин лав. У меня было столько любви, блестящей, переливающейся на солнце, легкой и в то же время плотной и весомой, как платина или золото. Столько любви! Я носила ее вместо сережек на мочках ушей, вместо кольца на безымянном пальце! Мой муж был очень щедр в любви. Он, а не я для него, был мне музой! С ним у меня было все - любовь, дом, деньги, пляжи Анталии и Адриатики, собственная машина... Тогда я была очень глупая, потому что очень любила. Влюбленная женщина слишком поздно бьет в колокол. Да. Тогда у меня было все... кроме будущего. Это только сейчас я поняла: у женщины, живущей с настоящим мужчиной, нет и не может быть будущего. Только настоящее, волшебное настоящее...

– Он встретил другую, ушел к ней и перенес волшебное настоящее в ее дом. Старо как мир!
– ухмыльнулся Ходасевич и с силой толкнул дверцу. Но что-то еще удерживало его подле этой расставшейся со счастьем водительницы.

– Она была моложе меня на девять лет. Молодость - это одна из мер настоящего,- часто говорил мой бывший муж. Для меня ее молодость стала высшей мерой... Да пошел ты!
– снова сорвалась таксистка и неожиданно истеричным голосом закричала вдогонку быстро идущему по выметенной дорожке Ходасевичу.- Теперь я работаю таксистом! Пашу сама на себя и получаю от жизни больше, чем от вас, мужиков, вместе взятых!..

Рыкнув двигателем, форд умчался прочь. Ничего, пройдет. Даст Бог, сегодняшний светлый денек успокоит ее боль. Чего зря убиваться по мужу? Все равно не вернется. Настоящий мужчина, как она сама говорит, живет настоящим... То ли дело я - мужской человек. Держусь за свою Нинку, как парашютист за стропы парашюта... Так невесело размышлял Ходасевич, подходя к крыльцу зеленого, будто малахитового, дома. Слева от двери, обшитой чеканкой с неясным, трудно читаемым рисунком, висела доска с претензией на мемориальную. Анфас на Ходасевича смотрела с доски бронзовая морда собаки. Над ее стоящими торчком ушами значилась надпись, отлитая из корявых букв: Собака баска Вилли. Бар. Под собачьей мордой Вадька прочел другое: Итс гав лайф. Шагнув в сени, Ходасевич наткнулся на что-то гремучее. Чиркнул зажигалкой - огонек выскочил, как крошечный джинн, и осветил кусок стены, щедро испещеренной какими-то надписями. Может, здесь прячется мое вдохновение?
– с грустью подумал Вадька и прочел на стене: Мы не рабы, бар не раб! Из-за двери, ведущей дальше в дом, доносились низкие ритмы барабанов и бас-гитары - казалось, там идет не обещанная выставка, а шальная дискотека. Вдруг, заглушая музыку, раздался тяжеловатый, будто настоенный на хлебной бражке, с цепляющей слух хрипотцой женский смех. Когда так смеется женщина, оказавшийся рядом с ней мужчина невольно задумывается, что он скажет наутро жене. Вот и Катарина!
– облегченно вздохнул Ходасевич и смело отворил дверь.

*3*

В баре, битком набитом людьми, было густо накурено. По ушам хлестнула громкая музыка, будто и вправду Вадька попал на техно-пати. Вращая головами, двигая плечами, переходя из одного пятачка на другой, квашеным тестом бродила толпа посетителей. Часть ее блестела потертыми джинсами, часть белыми обнаженными плечами и шеями, восставшими, будто из мрака, из черных и ярко-красных декольте вечерних платьев. Прямо как майдане Незалэжности перед нашим Пентагоном,- невольно сравнил Ходасевич.- Петрович такие же толпы собирает, когда хочет праздника. Петровичем звали местного губернатора. Он, приехав в Сумы из крупного города, сохранил любовь к праздничной толчее.

Внимание Ходасевича привлек столб света, почти отвесно падавший откуда-то сверху. Потолок застилал густой, с виду волокнистый, как сладкая вата, сигаретный дым, скрывая от глаз невидимый источник столботворения. Вадька так и не успел понять, что, собственно, заинтриговало его в потоке, казалось бы, обыкновенного солнечного света. Вдруг дверь за его спиной распахнулась, впуская, видимо, очередного посетителя, и сквозняк, доселе мирно дремавший по углам и закоулкам бара, вмиг очнулся и развеял крахмальный смог. Тут же взгляду Ходасевича открылось маленькое, с разбитым стеклом оконце в потолке, нет, крыше дома - потолок в этом месте был разобран, словно как раз для того, чтобы освободить дорогу лившемуся в дом потоку света и воздуха. Дверь с шумом захлопнулась, сквозняк поджавшей хвост собакой вновь улегся, дым, напротив, совсем оборзев, полез еще круче вверх, тараня солнечные лучи.

Ходасевича удивило, что в бледно-золотом круге света, растекшемся на полу под окном, не было ни души. Возбужденная, куражащаяся тусовка, будто нечистая сила, обходила круг стороной. Ходасевич вошел и нерешительно встал в центре солнечного лотоса. Запрокинул голову, прищурил глаза, прислушался... Сверху нежно, свежо обдувало лицо, будто дул вентилятор, щедро обмазанный диролом... Как ни странно, внутри круга не так донимал гвалт. Ходасевичу точно посчастливилось отгородиться от людского шума, стоило ему только оказаться в том круге света. А может, все это ему только казалось?

Тончайшие золотые нити, нет, золотые лианы струились вокруг, за ними неразумными обезьянами скакали немо орущие люди, и уже минут через... Да кто ж засекал тот момент, когда Вадьку дернуло встать под чердачным окном?.. Ходасевич продолжал тупо стоять, ему стало казаться, что лианы света поднимаются из-под его ног, прямо из заплеванного, замызганного пола, возносятся вместе с сигаретным дымом, которым дышит низкое небо. Вадька почувствовал под коленками внезапную слабость, а на сердце - легкость чудесную, словно вместе со смогом и смрадом, царившим вокруг, уходило прочь, ввысь, все наносное, чужое и грязное, что скопилось в его душе...