Проснувшаяся Манике, увидев отца и мужчин, прикрылась до глаз полой шинели, а потом, взвизгнув, вскочила и бросилась прочь.

– Я заблудился... Я всю ночь проплутал в степи...
– стал я объяснять Шарыпу.

Тут Шарып перебил меня и как бы продолжил мой рассказ:

– А потом вдруг ты встретил Манике?

– Да!
– подтвердил я.

– Не хотел и встретил!
– послышался насмешливый голос председателя. А потом ты тоже не хотел и уснул вместе с ней?

И я еще раз сказал:

– Да!

На это председатель, выругавшись по-казахски, обратился ко мне по-русски:

– Ты умный парень, у тебя большая голова. Я тоже умный человек. Я не хочу делать шум. Я не хочу делать тебе больно. Ты знаешь, что должен делать отец, когда у него украли дочь. Разговаривай с Шарыпом. Хороший будет разговор - все будет хорошо. Плохой будет разговор... сам знаешь, как бывает, когда плохой разговор.

Сказав так, председатель велел поймать моего Серого, а затем повел его в аул, который оказался не далее версты или полутора верст. За председателем последовал дядя Манике, брат Шарыпа, и брат Манике Сержан.

Мы остались вдвоем с Шарыпом.

– Что будем делать?
– спросил Шарып.

– А откуда мне знать, - ответил я, осмелев.
– Буду ждать наших. Приедут. Выяснят. Рассудят.

– Кого рассудят? Как рассудят? Я тебя судить буду! А потом, что останется от тебя, они пусть судят.

Мы направились к аулу. Я не торопясь, спокойно рассказал Шарыпу подробности моих ночных блужданий. Рассказал, как я встретил Манике, как, боясь испугать ее во время приступа болезни, решил дать ей проснуться самой.

– Неужели ты мне не веришь, Шарып?
– чуть не умоляя, спросил я его.

– Уши верят тебе. Глаза не верят! Голова не верит!
– И он стал приводить доказательства, которые повергли меня в отчаяние.

Оказывается, я не случайно подарил Манике такой хороший ситец на платье. Не случайно уехал на закате солнца, чего никогда не делают русские, потому что они не умеют ездить по звездам. Оказывается, я умышленно использовал лунную болезнь его дочери, назначив ей место встречи в степи, далеко от аула. И Шарып разгадал это еще вчера вечером. Поэтому он и упрашивал меня остаться, предупреждал несчастливым днем, пугал дождем.

Шарып сказал, что он будто бы не спал всю ночь, дожидаясь, когда Манике побежит на встречу со мной. И она будто бы не спала, а затем, притворившись сонной, вышла из юрты. И все это было логично, последовательно до половины рассказа.

– Почему же ты не остановил свою дочь?
– спросил я.
– Если ты не спал, если ты все видел?

– Боялся пугать, - откровенно солгал Шарып.

– Хорошо, - загорячился я.
– Если ты видел все, значит, ты видел все. И тебе не в чем меня упрекнуть. Не в чем!

Шарып, явно вывертываясь, сказал:

– Как я мог видеть все, когда я бегал будить свидетелей?

– Но ведь ты мог и не будить их. Ты мог разделаться со мной в степи до того, как я встретил Манике.

– У тебя ружье, - потупя голову, сказал Шарып.

– Ты заврался!
– крикнул я Шарыпу, когда мы уже подходили к юрте.
– Ты спроси Манике, она скажет тебе правду.

– Зачем ее спрашивать! Она ничего не знает.
– Тут Шарып нашел новую уловку: будто бы Манике сошлется на сон и скажет, что она ничего не может вспомнить.

– Но ведь ты же говоришь, Шарып, что она не спала, а лишь притворялась сонной, когда вышла из юрты!

На это Шарып заметил, что дочь, конечно, не признается в обмане, она побоится это сделать.

Придя в юрту, измученный этой игрой в словесные шахматы, я спросил:

– Что же ты хочешь, в конце концов, от меня?

И Шарып ответил:

– Плати калым и бери девку!

Мой язык онемел. Я почувствовал легкий озноб и, вместо того чтобы ответить по сути дела, сказал глупость:

– А чем я могу тебе заплатить за нее? У меня нет баранов.

– Деньги есть, - сказал он.

– На мои деньги едва ли можно купить фунт шерсти.

– Чай есть, - наступал Шарып.
– Два кирпича.

Так глупо повернувшийся разговор продолжался еще глупее. Я стал доказывать, что за два кирпича продавать девушку, которую он кормил семнадцать лет, крайне невыгодно.

На это Шарып заявил, что ему лучше знать, сколько стоит опозорившая его дочь. И если бы позволял закон, он отдал бы ее даром.