И ему привиделось смеющееся лицо Торнефельда, сжимающего девушку в объятиях, как он сам хотел бы обнять ее в эту безумную минуту.

Глядя в пол, он через силу выдавил:

— Я не знаю этого господина и ничего о нем не слыхал.

— А я вам что говорил! Какое отношение может иметь такой оборванец к благородному господину! — вновь высказался капитан. — Он наверняка один из людей Ибица, или я недостоин моего честного имени. Эй, парень! — зарычал он на бродягу. — Признавайся, чего тебе было нужно в этом доме и как ты сюда забрался?

Бродяга почувствовал, как у него по лицу покатился холодный пот. Он уже видел перед собою свой смертный час, и все же ни уговоры, ни дыба не смогли бы заставить его сказать правду.

— Я хотел украсть какой-нибудь еды, — сказал он.

— Что ж, виселица получит то, что ей причитается по чести и закону, — резюмировал капитан. — Молись Богу, парень, я прикажу тебя повесить!

— Не надо его вешать! — воскликнула девушка. — Он такой несчастный и бедный! У него, наверное, за всю жизнь не бывало хорошего дня.

— Это уж точно! Он выглядит как самый настоящий безбожник и мерзавец, от какого можно ждать любых гнусных делишек! — нахмурив брови, отрезал капитан. — Мадемуазель, я лучше вас знаю, как надо поступать с такой мразью!

— Не надо его казнить! — почти плача, попросила девушка. — Он пока еще не сделал ничего дурного. Он всего лишь беден и голоден. Ради Бога… Ради меня, помилуйте его, господин капитан!

Бродяга был потрясен до глубины души. Ни разу в жизни он не слыхал, чтобы о нем говорили такое. Сколько он себя помнил, его унижал и бил каждый встречный. Ему угрожали палками и виселицей, а дети на улицах кидали в него камнями. Но эта высокородная девочка проявила к нему милосердие… Он не раз смотрел в глаза смерти, но теперь его пронзило новое, ни разу не испытанное им чувство. У него щемило в груди, першило в горле, лицо налилось багрянцем. Он бы чем угодно отблагодарил девушку за спасение жизни, но вот сказать, что на мельнице ее ждет Торнефельд, он не мог.

— Барышня знает, что я ничего не желаю более ревностно, как услужить ей, — сказал Барон Палачей с улыбкой, за которой пытался скрыть досаду. — Конечно, от этого парня хорошего не дождешься, но, раз барышня настаивает, я обязан подчиниться. Эй ты, висельник, тем, что ты избежал петли, ты обязан милосердию госпожи!

Со двора донесся жалобный собачий вой.

— О, я так признательна господину капитану, я никогда вас не забуду! — торопливо сказала девушка. — Но слышите — во дворе воет Ясон! Он тоскует, потому что наверняка уже догадался, что его с Дианой уведут со двора. Я должна попрощаться с моими любимыми друзьями.

С этими словами она выскочила из комнаты и сбежала вниз по лестнице. Барон Палачей хмуро последовал за ней, но в дверях остановился и еще раз посмотрел на бродягу.

— Я готов сожрать свиную щетину с солью и перцем, если этот молодчик не из банды Ибица! — со злостью обронил он. — Вот что, оборванец, от петли тебя отпросили, но уж палок-то ты у меня отведаешь. Взять его и разрисовать ему шкуру! Двадцать пять горячих! А потом пусть бежит к своему атаману и сообщит ему, что ловушка захлопнулась и завтра я приду с огнем и мечом и устрою веселую охоту в их лисьих угодьях!

Бродяга стоял во дворе, лицом к ограде. Два драгуна держали его за руки, а третий полосовал ему голую спину толстым прутом. В то время как все новые удары обжигали его лопатки, в сотне шагов от него бедная хозяйка дома прощалась со своими любимцами. Одной рукой она обняла лошадь, а другой гладила собаку, которая, жалобно скуля и взлаивая, прыгала ей на грудь.

— Прощай, моя Диана! — с печалью и нежностью говорила девушка. — Я всегда любила тебя. Храни тебя Бог, мой Ясон! Как жаль, что нам приходится расстаться!

А бородач молча сидел в санях, бил кулаком о кулак и злился. Прощание казалось ему слишком долгим.

Бродяга не мог видеть трогательной сцены расставания, но отчетливо слышал взлаивание собаки и ржание лошади. Прут зловеще свистел в воздухе, но бродяга никак не реагировал на удары.

— Бейте, бейте! — шипел он сквозь сжатые зубы. — Я не благородных кровей, но я зато никогда не был подлым вымогателем! Бейте! Бейте, черт с вами! Я низкого звания, но я не отбираю у несчастных девушек ни коней, ни собак, ни колясок! Бейте! Что там ваши дворянские молодчики — этот бородач, что сбежал от шпаги капитана, или Торнефельд, который хочет на войну, но боится застудить пальчики, — куда им до меня! Лупите, сволочи! Я из другой породы, но мог бы вас всех поучить и чести, и благородству!

И тут в его воспаленном мозгу родилась невероятная мысль: ему показалось, что он не бродяга и вор, а прирожденный дворянин, которого честь обязывала вернуться и навести порядок в этом поместье, разобраться со слугами и двором, ибо все это будет принадлежать ему: и девушка, и дом, и двор, и поля. Все это должно было перейти к нему в собственность… «Слишком долго сидел я за столом нищих! — твердил он про себя. — Теперь я хочу сидеть за господским столом!» Эта рожденная от жгучей боли и леденящей стужи мысль преобразила его, и последние удары палки жгли уже не тело, а душу. Жгли огнем гнева.