Шрифт:
Князь усмехнулся и, покачнувшись всем телом, откинулся на задок кресла.
– Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! воскликнул он.
– Ну, не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги - и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше думал о вашем уме и характере...
– Кто в вашу переделку, князь, попадет, всякий сломается, - произнес Калинович.
– Не ломают вас, а выпрямляют!
– возразил князь.
– Впрочем, во всяком случае я очень глупо делаю, что так много говорю, и это последнее мое слово: как хотите, так и делайте!
– заключил он с досадою и, взяв со стола бумаги, стал ими заниматься.
Около часа продолжалось молчание.
– Князь! Спасите меня от самого себя!
– проговорил, наконец, Калинович умоляющим голосом. Он был даже жалок в эти минуты.
– Но, милый мой, что ж с вами делать?
– произнес князь с участием.
– Делайте, что хотите, - я ваш!
– ответил Калинович.
– "Ты наш, ты наш! Клянися на мече!" - не помню, говорится в какой-то драме; а так как в наше время мечей нет, мы поклянемся лучше на гербовой бумаге, и потому угодно вам выслушать меня или нет?
– проговорил князь.
– Сделайте одолжение, - отвечал Калинович.
– Одолжение, во-первых, состоит в том, что поелику вы, милостивый государь, последним поступком вашим - не помню тоже в какой пьесе говорится - наложили на себя печать недоверия и очень может быть, что в одно прекрасное утро вам вдруг вздумается возвратиться к прежней идиллической вашей любви, то не угодно ли будет напредь сего выдать мне вексель в условленных пятидесяти тысячах, который бы ассюрировал меня в дальнейших моих действиях? Для вас в этом нет никакой опасности, потому что у вас нет копейки за душой, а мне сажать вас в яму, с платою кормовых, тоже никакого нет ни расчета, ни удовольствия... Когда же вы будете иметь через меня деньги, значит - и отдать их должны. Так ведь это?
В продолжение всего этого монолога Калинович смотрел на князя в упор.
– Мы, однако, князь, ужасные с вами мошенники!..
– проговорил он.
– Есть немного!
– подхватил тот.
– Но что ж делать! Ничего!
Калинович злобно усмехнулся.
– Конечно, уж с разбойниками надобно быть разбойником, - произнес он и, оставшись у князя ночевать, собрал все свое присутствие духа, чтоб казаться спокойным.
XII
На другой день все стало мало-помалу обделываться. Калинович, как бы совершенно утратив личную волю, написал под диктовку князя к Настеньке записку, хоть и загадочного, но довольно утешительного содержания. Нанята была в аристократической Итальянской квартира с двумя отделениями: одно для князя, другое для жениха, которого он, между прочим, ссудил маленькой суммой, тысячи в две серебром, и вместе с тем - больше, конечно, для памяти - взял с него вексель в пятьдесят две тысячи. Дня через два, наконец, Калинович поехал вместе с князем к невесте. Свидание это было довольно странное.
– Здравствуйте, Калинович!
– сказала, встречая их, Полина голосом, исполненным какого-то значения.
Тот ей ничего не ответил. Все утро потом посвящено было осматриванию маленького дачного хозяйства, в котором главную роль играл скотный двор с тремя тучными черкасскими коровами. В конюшне тоже стояли два серые жеребца, на которых мы встретили князя на Невском. Полина велела подать хлеба и начала смело, из своих рук, кормить сердитых животных. Кроме того, по маленькому двору ходили куры, которых молодая хозяйка завела, желая сделать у себя совсем деревню. Во все это Калиновича посвящали очень подробно, как полухозяина, и только уж после обеда, когда люди вообще бывают более склонны к задушевным беседам, князь успел навести разговор на главный предмет.
– Кузина, Яков Васильич, вероятно, желает, чтоб вы сами подтвердили то, что я ему передал, - сказал он.
Полина потупилась и сконфузилась.
– Я готова, - проговорила она.
– Следует, следует-с!
– подхватил князь и сначала как бы подошел к балкону, а тут и совсем скрылся.
Оставшись вдвоем, жених и невеста довольно долгое время молчали.
– Нравлюсь ли я вам, Калинович, скажите вы мне? Я знаю, что я не молода, не хороша...
– начала Полина.
Калинович больше пробормотал ей в ответ, что какое же другое чувство может заставить его поступать таким образом.
– А Годневу вы любили?
– спросила Полина.
– Да, я ее любил, - отвечал Калинович.
– Очень?
– Очень.
– Точно ли вы оставляете ее?
Калинович усиленно вдохнул в себя целую струю воздуха.
– Она изменила мне, - проговорил он.
– Не может быть! Нет!.. Какая оке эта она!.. Я не думала этого... Нет, это, верно, неправда.
– Изменила, - повторил Калинович с какой-то гримасой.
– И вам трудно об этом говорить, я вижу.
– Да, нелегко.
– Ну и не станем, - сказала Полина и задумалась.
– Послушайте, однако, - начала она, - я сама хочу быть с вами откровенна и сказать вам, что я тоже любила когда-то и думала вполне принадлежать одному человеку. Может быть, это была с моей стороны ужасная ошибка, которой, впрочем, теперь опасаться нечего! Человек этот, по крайней мере для меня, умер; но я его очень любила.
Калинович молчал.
– Вы не будете за это на меня сердиться?
– продолжала Полина.
– По какому оке праву?
– проговорил он, наконец.