Шрифт:
Далее Настенька не могла продолжать и, разрыдавшись, ушла в свою комнату.
– Жалуйся больше!
– проговорил ей вслед Калинович.
– Послушайте, Яков Васильич, это в самом деле ужасно!
– проговорил, наконец, все молчавший Белавин.
– За что вы мучите эту женщину? Чем и какими проступками дала она вам на это право?
– Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.
– Где ж тут капризы?
– спросил Белавин.
– Я знаю где! И если я волнуюсь и бешусь, так я имею на то право; а она - нет!
– воскликнул Калинович, вспыхнув, и ушел в кабинет.
Рыдания Настеньки между тем раздавались громче и громче по комнатам. Белавин, возмущенный и оскорбленный до глубины души всей этой сценой, сидел некоторое время задумавшись.
– Послушайте, - сказал он, вставая и входя к Калиновичу, - с Настасьей Петровной дурно; надобно по крайней мере за доктором послать.
– Там есть люди. Пускай съездят!
– произнес Калинович.
– По приглашению слуги он может не приехать, и к кому ж, наконец, послать? Я сам лучше съезжу.
– Сделайте милость, если у вас так много лишнего времени, - отвечал Калинович.
Белавин пожал плечами и уехал. Чрез полчаса он возвратился с доктором.
Калинович даже не вышел. Он употребил все усилия, чтоб сохранить это адское равнодушие, зная, что для Настеньки это только еще цветочки, а ягодки будут впереди!
XI
Часов в семь вечера Полина сидела у своей гранитной пристани и, прищурившись, глядела на синеватую даль моря. Пользуясь дачной свободой, она была в широкой кисейной блузе, которая воздушными, небрежными складками падала на дикий, грубый камень. Горностаевая мантилья, накинутая на плечи, предохраняла ее от влияния морского воздуха; на ногах были надеты золотом выложенные туфли. В костюме этом Полина совершенно не походила на девушку; скорей это была дама, имеющая несколько человек детей. Вдали показался катер.
"Кажется, что он!" - подумала Полина, еще более прищуриваясь.
Подъезжал князь и через несколько минут был уже у пристани.
– Bonjour, и первое слово: нет ли у вас кого-нибудь?
– говорил он, выскакивая из катера.
– Никого.
– И прекрасно!.. Нам предстоит очень важное дело... Пойдемте!
– Пойдем. Как, однако, ты устал, бедненький!
– Ужасно!
– отвечал князь.
– Целый день сегодня, как за язык повешенный, - продолжал он, входя в гостиную и бросаясь в кресло.
Полина села невдалеке от него.
– Что ж ты делал?
– спросила она.
– Делал: во-первых, толковал с одним господином о делах, потом с другим, и с этим уж исключительно говорил об вас.
– Это как?
– А так, что просят вашей руки и сердца.
Полина немного вспыхнула.
– О, вздор! Кто ж это такой?
– проговорила она.
– Старый... Калинович!
– отвечал князь и потупился.
Полина только усмехнулась.
– Он уж давно выпытывал у меня, - продолжал князь совершенно равнодушным тоном, - но сегодня, наконец, прямо объявил и просил узнать ваше мнение.
Полина молчала и в раздумье гладила рукой свои горностаи.
– Жених неблистательный для Петербурга, - проговорила она.
– Конечно; впрочем, что ж?..
– заговорил было князь, но приостановился.
– По-настоящему, мне тут говорить не следует; как ваше сердце скажет, так пусть и будет, - присовокупил он после короткого молчания.
Полина горько улыбнулась.
– Что моему бедному сердцу сказать?
– начала она, закрыв глаза рукой. Ты очень хорошо знаешь, что я любила одного только в мире человека - это тебя! И за кого бы я, конечно, ни вышла, я только посмеюсь над браком.
Князь опять потупил глаза.
– Безумна, конечно, я была тогда как девочка, - продолжала Полина, - но немного лучше и теперь; всегда думала и мечтала об одном только, что когда-нибудь ты будешь свободен.
– Этого нет, кузина; что ж делать!
– воскликнул князь.
Полина вздохнула.
– Знаю, что нет, - произнесла она тем же грустным тоном и продолжала: Тогда в этой ужасной жизни, при матери, когда была связана по рукам и по ногам, я, конечно, готова была броситься за кого бы то ни было, но теперь... не знаю... Страшно надевать новые оковы, и для чего?