– Послушайте, mademoiselle Минаева, прелесть!.. Чудо!..
– говорил он. Это божественно, как вы играете. Я - наперед вы знайте - непременно в вас влюблюсь.

– А я в вас не влюблюсь - вы тоже наперед это знайте, - отвечала нехотя Настенька и взглянула на декорации, между которыми стоявшие актеры вдруг вытянулись и появилась сухощавая фигура вице-губернатора.

– Послушайте, - начала она торопливо, - подите туда, к себе, в ложу... оставьте меня: я устала, и мне еще очень трудный акт предстоит.

– Что ж, я вам мешаю, сокровище мое?
– воскликнул с упреком Козленев.

– Ну да, мешаете! Ступайте - я этого требую... несносный!
– говорила Настенька.

Козленев пожал плечами.

– Послушай, ты, чертенок!
– обратился он к одному из рабочих мужиков. Спусти меня в этот провал: иначе я не могу уйти отсюда!

– Спусти его, Михайло, поскорей только; я тебе целковый дам, подхватила Настенька.

– Сейчас!
– отвечал мужик и, проворно сбежав, начал опускать Козленева.

– Иду в ад и буду вечно пленен!
– воскликнул он, простирая руки кверху; но пол за ним задвинулся, и с противоположной стороны вошел на сцену Калинович, сопровождаемый содержателем театра, толстым и оборотливым малым, прежде поверенным по откупам, а теперь занимавшимся театром.

– Как здесь, однако, хорошо! Я никогда тут не бывал!
– говорил вице-губернатор, обводя глазами.

– Слава богу, хорошо теперь стало, - отвечал содержатель, потирая руки, - одних декораций, ваше превосходительство, сделано мною пять новых; стены тоже побелил, механику наверху поправил; а то было, того и гляди что убьет кого-нибудь из артистов. Не могу, как другие антрепренеры, кое-как заниматься театром. Приехал сюда - так не то что на сцене, в зале было хуже, чем в мусорной яме. В одну неделю просадил тысячи две серебром. Не знаю, поддержит ли публика, а теперь тяжело: дай бог концы с концами свести.

– Конечно, поддержит. У вас прекрасно играют, - отвечал Калинович, - я, однако, подписался на кресла и на ложу, а не расплатился еще: тут ровно так!
– прибавил он, подавая антрепренеру триста рублей серебром.

У того задрожали руки.

– Хорошо играют, ваше превосходительство, - продолжал он, не зная от радости, что говорить, - труппа чистенькая, с поведеньем! Ко мне тоже много артистов просилось, и артисты хорошие, да запивают либо в картишки зашибаются - и не беру. Я лучше дороже заплачу, да по крайней мере знаю, что человек исправный.

– Разумеется, - отвечал вице-губернатор и взглянул в ту сторону, где сидела Настенька.

Антрепренер это подметил.

– А как вам нравится, ваше превосходительство, наша Минаева?
– спросил он с несколько лукавым взором.

– Очень хороша!
– проговорил Калинович равнодушным тоном, как прилично было его званию.

– Великая артистка!
– подхватил содержатель.
– Мне просто бог послал за мою простоту этот брильянт! Не знаю, как здесь, а в Калуге она делала большие сборы.

– Не мудрено: она очень мила, - отвечал вице-губернатор, заметно желая подойти к Настеньке.

Антрепренер, как человек ловкий и опытный в делах этого рода, счел за нужное стушеваться. Калинович совсем подошел к ней.

– Как вы прекрасно играете!
– проговорил он.

Годнева взглянула на него - и боже!
– сколько нежности, любви выразил этот короткий взгляд.

– Вы будете у меня сегодня после театра?
– прошептала она.

– Буду, - отвечал Калинович задыхавшимся от волнения голосом и, отвернувшись, сказал актрисе, игравшей графиню, маленькую любезность насчет ее игры.

– Ах, очень рада, что я вам нравлюсь!
– отвечала та жеманно, и затем вице-губернатор ушел со сцены.

Антрепренер, проводя его до дверей, тотчас начал звонить - и занавес поднялся. Трагик между тем был оскорблен до глубины души равнодушием к нему публики, но и на его долю выпало хлопанье. Читатель, может быть, знает тот монолог, где барон Мейнау, скрывавшийся под именем Неизвестного, рассказывает майору, своему старому другу, повесть своих несчастий, монолог, в котором шепот покойного Мочалова до сих пор еще многим снится и слышится в ушах. В этом монологе, когда барон говорит, что, возвращаясь на родину, он думал исправлять закоренелые глупости, покрытые столетним мраком предрассудков; "О! Кому дорого свое спокойствие, - тот не жертвуй им никогда для человеческих глупостей. Меня гнали, обижали!
– произносил актер с ударением.
– Я прослыл опасным человеком. Он умен, говорили везде, но он имеет дурное сердце".

На этих словах вице-губернатор вдруг захлопал, и за ним все общество, как бы произнося себе публичное обвинение.

"Умер у нас полковник, - говорил актер, - полковников было у нас много; я думал, что сделают кого-нибудь из них, и желал того; но у какой-то прелестницы был двоюродный брат, глупый и надменный повеса, который служил только шесть месяцев, и его сделали моим командиром. Я не стерпел этого и вышел в отставку".

Вице-губернатор опять захлопал, а за ним и все.