– Как сведешь все это в итог, - продолжал он каким-то озлобленно-насмешливым тоном, - так выходит далеко не пустяки - жить в обществе, в котором так еще шатко развито понятие о чести, о справедливости; жить и действовать в таком обществе - далеко не вздор!

– Кто ж с этим не согласится? Но зачем принимать так к сердцу? возразила было Настенька.

– Принимать к сердцу!
– повторил с усмешкой Калинович.
– Поневоле примешь, когда знаешь, что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех. Как хочешь, сколько ни дай человеку силы, поневоле он ослабеет и будет разбит.

Разговор на некоторое время прекратился, и, так как ужин кончался, то капитан с Михеичем стали убирать со стола. Настенька с Калиновичем опять остались вдвоем.

– А что жена твоя? Скажи, пожалуйста, - спросила она.

Слова эти точно обожгли Калиновича. Он проворно приподнял голову и проговорил:

– С женой нас бог будет судить, кто больше виноват: она или я. Во всяком случае, я знаю, что в настоящее время меня готовы были бы отравить, если б только не боялись законов.

– Господи! Что ж это такое, друг мой, ты говоришь?
– произнесла Настенька и, подошедши к Калиновичу, положила ему руку на плечо.
– Зачем ты в таком раздраженном состоянии? Послушай... молишься ли ты?
– прибавила она шепотом.

– Молюсь!
– отвечал Калинович со вздохом.
– Какое странное, однако, наше свидание, - продолжал он, взмахнув глаза на Настеньку, - вместо того чтоб говорить слова любви и нежности, мы толкуем бог знает о чем... Такие ли мы были прежде?

– Да; но что ж? Мы любим друг друга не меньше прежнего!

– Я больше, - проговорил Калинович.

– А я разве не тоже?
– подхватила Настенька в поцеловала его.

Вошли капитан и Михеич. Она села на прежнее свое место. Некоторое время продолжалось молчание.

– Прощайте, однако, - проговорил вдруг вице-губернатор, вставая.

– Куда ж ты?
– спросила Настенька.

– Домой, - отвечал Калинович.
– Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, - продолжал он, беря себя за голову, - но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую... почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему - не знаю, но только страшный перелом... страшный.

– Очень понятно это предчувствие, - возразила Настенька, - встретился со мной и, конечно, будет перелом.

– Нет, это не то! Прощай!.. Прощайте, Флегонт Михайлыч, - проговорил Калинович и пошел.

Настенька с некоторым беспокойством и с грустью проводила его до передней. Капитан бросился ему светить, а Михеич, подав ему шубу и взяв от Флегонта Михайлыча свечку, последовал за вице-губернатором до самого экипажа.

– Не ушибитесь тут, ваше превосходительство, сохрани вас господи! предостерегал он его, слегка придерживая под руку, и потом, захлопнув за ним дверцы в карете, присовокупил, расшаркиваясь на грязи: - Покойной ночи вашему превосходительству желаю!

– Спасибо!
– сказал ласковым голосом Калинович и уехал.

Предчувствие его по приезде домой оправдалось. На слабо освещенной лестнице ему попалось под ноги что-то белое.

– Это что такое?
– спросил он лакея, который встречал его.

– Ящик... барынин, - отвечал тот нетвердым голосом.

– Зачем же он тут?

Лакей еще больше замялся.

– Они уехать изволили, так в карету не установился, и оставили тут.

– Как уехала, куда?
– спрашивал Калинович, продолжая идти.

– В дорогу, должно быть, на почтовых... Письмо там на вашем столе оставлено, - отвечал лакей совсем уж бледный.

Вице-губернатор, наконец, остановился и посмотрел ему несколько времени в лицо.

– Гм!
– больше простонал он и, переведя дыханье, прошел в свой кабинет. Там действительно на столе лежала записка от Полины. Она писала:

"Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и захотите силой заставить меня жить с вами, я обращусь к правительству и буду у него просить защиты от вас".

По всему было заметно, что Калинович никак не ожидал удара с этой стороны. Удивленный, взбешенный и в то же время испуганный мыслью об общественной огласке и другими соображениями, он на первых порах как бы совершенно потерялся и, сам не зная, что предпринять, судорожно позвонил.

Вбежал лакей.

– Пошел, скажи карете, чтоб она ехала туда, где я сейчас был и там отдать эту записку!
– сказал он, подавая лоскуток бумаги, на которой написал несколько слов.

– Погоди!
– крикнул вице-губернатор.
– Послать жандарма к полицеймейстеру и велеть ему от моего имени, чтоб он сию же секунду ехал в острог, осмотрел бы там, все ли благополучно, и сейчас же мне донес. Распорядившись таким образом, он тряхнул головой, как бы желая тем придать себе бодрости, и вошел в спальню Полины. Шифоньерка, в которой по обыкновению хранились вещи и деньги, была даже не затворена и совершенно пуста. Калинович усмехнулся и возвратился в свой кабинет. Здесь, опустившись в кресло и с каким-то бессмысленным выражением в лице, он пробыл до тех пор, пока не вошла с беспокойным лицом Настенька, за которою он и посылал карету.