Спросив за чаем о Флёр, Сомс узнал, что её с двух часов нет дома уехала куда-то на машине. Целых три часа! Куда она поехала? В Лондон, не сказав ни слова отцу? Никогда не мог он до конца примириться с автомобилями. Он принимал их в принципе, как прирождённый эмпирик или как Форсайт, встречая каждый новый признак прогресса неизменным: «Что же! Без этого теперь не обойтись», – но на деле он считал их слишком быстрыми, большими и вонючими. Вынужденный, по настоянию Аннет, завести машину, комфортабельный ролхард, с жемчужносерой обивкой, с электрическими лампочками, с небольшими зеркалами, пепельницами, вазами для цветов (всё это отдавало бензином и духами), он, однако, смотрел на неё так, так смотрел, бывало, на своего зятя Монтегью Дарти. Машина воплощала для него всё, что было в современной жизни быстрого, ненадёжного и скрыто-маслянистого. В то время как современная жизнь делалась быстрей, распущенней и моложе, Сомс делался старте, медлительней и собраннее, туже думал, меньше говорил, как раньше его отец Джемс. Он почти сознавал это сам. Темпы и прогресс все меньше и меньше нравились ему. И потом, ездить в автомобиле – значит выставлять напоказ своё богатство, а это Сомс считал небезопасным при нынешнем настроении рабочих. Был у него однажды случай, когда его шофёр Симз переехал единственное достояние какого-то рабочего. Сомс не забыл, как вёл себя хозяин, – хоть очень немногие на его месте стали бы задерживаться по таким пустякам. Ему было жаль собаку, и он был готов принять её сторону против автомобиля, если бы грубиян хозяин не держался так нагло. Пятый час быстро истекал, а Флёр не возвращалась, и все чувства в отношении автомобиля, которые Сомс когда-либо пережил прямо или косвенно, смешались у него в груди, под ложечкой сосало. В семь он позвонил через междугородную сестре. Нет! На Грин-стрит Флёр не заезжала. Так где же она? Сомса начали преследовать видения страшных катастроф: его любимая дочь лежит под колёсами, её красивое платье с оборками все в крови и дорожной пыли. Он прошёл в её комнату, тайком осмотрел её вещи. Она ничего не взяла – ни чемодана, ни драгоценностей. Это успокоило некоторые его подозрения, но усилило страх перед несчастным случаем. Как ужасно вот такое беспомощное ожидание, когда пропадает у тебя любимое существо, в особенности если ты при этом не выносишь суеты и огласки! Что делать, если она не вернётся к ночи?

В четверть восьмого он услышал шум автомобиля. Точно большая тяжесть свалилась с сердца, он поспешил вниз, Флёр вышла из машины – бледная, усталая на вид, но целая и невредимая. Он её встретил в холле.

– Ты заставила меня тревожиться. Где ты была?

– В Робин-Хилле. Извини, дорогой. Пришлось поехать. Я расскажу потом.

И, наградив его мимолётным поцелуем, она убежала к себе.

Сомс ждал в гостиной. Ездила в Робин-Хилл! Что это предвещает?

За обедом нельзя было поднять эту тему – приходилось считаться с щепетильностью лакея. Нервное волнение, пережитое Сомсом, и радость, что дочь жива и здорова, отнимали у него силы осудить её за то, что она сделала, или воспротивиться тому, что она собиралась делать дальше; в расслабленном онемении ждал он её признаний. Страшная штука жизнь! Вот он дожил до шестидесяти пяти лет, сорок лет провёл в том, что строил здание своей обеспеченности, а все так же не властен управлять ходом вещей всегда вынырнет что-нибудь, с чем нельзя мириться! В кармане его смокинга лежит письмо от Аннет. Собирается через две недели домой. Он совершенно не знает, что она там делала. И рад, что не знает. Её отсутствие было для него облегчением. С глаз долой – из мыслей вон! А теперь она возвращается. Не было хлопот! И Кром старший упущен – попал в лапы к Думетриусу, а ведь только потому, что он из-за анонимного письма забыл о Болдерби и о картине. Украдкой подметил он напряжённое выражение на лице дочери, точно и она воззрилась на картину, которую не может купить. Сомс почти жалел, что кончилась война. Во время войны волнения как-то не так волновали. По ласковому голосу, по выражению её лица Сомс знал, что дочь чего-то хочет от него, но не знал наверное, умно ли будет дать. Он отодвинул от себя нетронутую тарелку с сыром и даже закурил за компанию с Флёр папироску.

После обеда Флёр завела электрическую пианолу. Самые мрачные предчувствия обступили Сомса, когда дочь села на мягкую скамеечку у его ног и взяла его за руку.

– Дорогой, не сердись на меня. Я должна была повидаться с Джоном – он мне писал. Он попытается воздействовать на свою мать. Но я всё обдумала. Это, в сущности, в твоих руках, папа. Если бы ты мог убедить её, что наш брак ни в каком смысле не означал бы возобновления прошлого! Что я останусь твоею дочкой, а Джон её сыном; что ты не стремишься встречаться ни с ним, ни с нею, и ей не нужно будет встречаться ни с тобой, ни со мной! Ты один можешь её убедить, дорогой, потому что обещать это можешь только ты. Нельзя же обещать за другого. Ведь тебе не будет слишком уж неловко увидеться с нею один только раз – теперь, когда отец Джона умер?

– Слишком неловко? – повторил Сомс. – Это просто немыслимо!

– Знаешь, – сказала Флёр, не подымая глаз, – на самом деле ты непрочь увидеться с нею!

Сомс молчал. Её слова выразили чересчур глубокую правду, которую он не допускал до своего сознания. Флёр переплела его пальцы своими; горячие, тонкие, страстные, вцепились они в его руку. Она его дочь, она процарапает себе дорогу сквозь кирпичную стену.

– Что же мне делать, если ты не согласишься, папа? – сказала она очень мягко.

– Для твоего счастья я сделал бы все, – сказал Сомс, – но это не даст тебе счастья.

– О, ты не знаешь! Даст!

– Только все разбередить! – сказал он угрюмо.

– Все и так разбередили. Теперь надо всё уладить. Заставить её понять, что дело идёт только о наших жизнях, что это не касается ни её жизни, ни твоей. Ты можешь, папа, я знаю, что можешь.

– Ты в таком случае знаешь очень много, – последовал угрюмый ответ.

– Если ты нам поможешь, мы с Джоном подождём год, два года, если хочешь.

– Мне кажется, – тихо сказал Сомс, – с моими чувствами ты не считаешься нисколько.

Флёр прижала его руку к своей щеке.

– Считаюсь, дорогой. Но ведь ты не захочешь, чтобы я была до крайности несчастна.

Как она ластится, чтобы достичь своей цели! Сомс всеми силами старался поверить до конца, что она в самом деле думает о нём, и не мог, не мог. Все её помыслы лишь о том мальчике! Зачем же должен он помогать ей добиться этого мальчика, который убивает её любовь к отцу? Зачем? По законам Форсайтов это нелепость! На этом ничего не выиграешь, ничего! Уступить её этому мальчику! Передать во враждебный лагерь, под влияние женщины, которая так глубоко оскорбила его! Постепенно и неизбежно он лишится цветка своей жизни! И вдруг он почувствовал влагу на руке. Сердце его болезненно дрогнуло. Флёр плачет – этого он не может перенести. Он быстро положил вторую руку на руку дочери, но и по второй руке потекла слеза. Так дальше нельзя!

– Хорошо, хорошо, – сказал он. – Я подумаю и сделаю, что смогу. Успокойся.

Если это нужно для её счастья, значит нужно. Он не может отказать ей в помощи. И чтобы она не начала благодарить, он встал с кресла и направился к пианоле – слишком шумно играет! Пока он подходил, пластинка кончилась и остановилась с тихим шипением. Вспомнился музыкальный ящик дней его детства: «Мелодия кузницы», «Заздравный кубок», – Сомс всегда чувствовал себя несчастным, когда мать по воскресеньям заводила среди дня музыку. И вот опять то же самое, та же штука, только больше, дороже, и теперь она играет: «Дикие, дикие женщины!» и «Праздник полисмена», а на Сомсе уже нет чёрного бархатного костюмчика с небесно-голубым воротником. «Профон прав, – промелькнула мысль, – ничего во всём этом нет. Мы идём к могиле!» Изрекши мысленно это поразительное замечание, он вышел.

В этот вечер он больше не видел Флёр. Но наутро за завтраком её глаза неотступно следили за ним с призывом, от которого он не мог укрыться, да и не старался. Да! Он решился на эту пытку для нервов. Он поедет в РобинХилл – дом, с которым, связано столько воспоминаний. Приятное воспоминание – последнее! Когда он приехал, чтобы угрозой развода разлучить Ирэн с отцом этого мальчика! Часто потом приходило ему на ум, что своим вмешательством он только скрепил их союз. А теперь он собирается скрепить союз своей дочери с их сыном. «Не знаю, – думал он, – за какие прегрешения навалились на меня такие напасти!» В Лондон и из Лондона он ехал поездом, а от станции пошёл в гору пешком по длинной просёлочной дороге, почти не изменившейся, насколько он помнил, за эти тридцать лет. Странно – в такой близости от города! Повидимому, не все торопятся сбыть свою землю с рук! Это рассуждение успокаивало Сомса, когда он шёл между высокими изгородями, медленно, чтобы не вспотеть, хотя день был прохладный. Что ни говори, а всё-таки в земле есть что-то реальное, её не сдвинешь с места. Земля и хорошие картины! Цены могут немного колебаться, но в общем всегда идут вверх – такой собственности стоит держаться в мире, где так много нереального, дешёвой стройки, изменчивых мод, где всё заражено настроением: «Сегодня живы, завтра нас не станет». Французы, пожалуй, правы с их крестьянским землевладением, хоть он и невысоко ставит все французское. Свой кусок земли! В этом есть что-то здоровое. Часто приходится слышать, как собственниковкрестьян называют «тупой и косной массой»; а молодой Монт назвал как-то своего отца «косным читателем „Морнинг пост“ – непочтительный юнец! Не так уж это плохо – быть косным и читать „Морнинг пост“; бывает и похуже. Взять хотя бы Профона и всю его породу; или этих новоявленных лейбористов, этих политиканствующих горлодёров и „диких, диких женщин!“ Много есть очень скверного! И вдруг Сомс почувствовал слабость, озноб и дрожь в коленях. Просто нервное волнение перед встречей! Как сказала бы тётя Джули, цитируя „Гордого Доссета“, нервы куролесят. В просветы между деревьями был уже виден дом; за его постройкой он сам когда-то наблюдал, располагая жить в нём вдвоём с этой женщиной, которая странной прихотью судьбы в конце концов стала жить в нём с другим. Сомс начал думать о Думетриусе, о внутреннем займе и о других возможностях помещения капитала. Не может же он встретиться с Ирэн, когда его нервы совсем расстроены, он, который представляет для неё день страшного суда на земле, как и в небесах; он, олицетворение законной собственности, и она, воплощение преступной красоты! Его достоинство требует от него бесстрастия в исполнении своей миссии – соединить нерушимыми узами их детей, которые, если б эта женщина вела себя как подобает, были бы братом и сестрой. Ах, опять эта злосчастная мелодия. „Дикие, дикие женщины!“ вертится в голове точно назло, потому что мелодии, как правило, в голове у него не вертятся. Пройдя мимо тополей перед фасадом дома, он подумал: „Как они выросли; ведь это я посадил их!“