Горничная открыла дверь на звонок.

– Доложите – мистер Форсайт, по очень важному делу.

Если Ирэн поймёт, кто пришёл, весьма возможно, что она откажется его принять. «Чёрт возьми, – подумал он, ожесточаясь по мере приближения часа борьбы. – Нелепая затея! Всё шиворот-навыворот!»

Горничная вернулась.

– Не изложит ли джентльмен своё дело?

– Скажите, что оно касается мистера Джона, – ответил Сомс.

Снова остался он один в холле перед бассейном белосерого мрамора, задуманным её первым любовником. Ох!

Она дурная: она любила двух мужчин, а его не любила!

Он не должен этого забывать, когда встретится с ней ещё раз лицом к лицу. И вдруг он увидел её в просвет между тяжёлыми лиловыми портьерами, застывшую, словно в раздумье: та же величественная осанка, то же совершенство линий, та же удивлённая серьёзность в тёмных глазах, та же спокойная самозащита в голосе:

– Войдите, пожалуйста!

Он вошёл. Как тогда на выставке, как в той кондитерской, она показалась ему всё ещё красивой. И в первый раз, самый первый со дня их свадьбы, состоявшейся тридцать шесть лет назад, он заговорил с Ирэн, не имея законного права назвать её своею. Она не была в трауре – все, верно, радикальные выдумки его двоюродного братца.

– Извините, что осмелился к вам прийти, – сказал он угрюмо, – но это дело надо так или иначе решить.

– Вы, может быть, присядете?

– Нет, благодарю вас.

Досада на своё ложное положение, на невыносимую церемонность между ними овладела Сомсом, и слова посыпались сбивчиво:

– Какая-то адская, злая судьба! Я не поощрял, я всеми силами старался пресечь. Моя дочь, я считаю, сошла с ума, но я привык ей потакать, вот почему я здесь. Вы, я уверен, любите вашего сына.

– Безгранично.

– И что же?

– Решение зависит от Джона.

У Сомса было чувство, точно его осадили и поставили перед ним барьер. Всегда, всегда она умела поставить барьер перед ним – даже тогда, в первые дни после свадьбы.

– Прямо какое-то сумасбродство, – сказал он.

– Да.

– Если бы вы… Ну, словом… Они могли бы быть…

Он не договорил своей фразы: «братом и сестрою, и мы были бы избавлены от этого несчастья», но увидел, что она содрогнулась, как если бы он договорил, и, уязвлённый, отошёл через всю комнату к окну. С этой стороны деревья ничуть не выросли – не могли, были слишком стары!

– В отношении меня, – продолжал он, – вы можете быть спокойны. Я не стремлюсь видеться ни с вами, ни с вашим сыном в случае, если этот брак осуществится. В наши дни молодые люди – их не поймёшь. Но я не могу видеть мою дочь несчастной. Что мне сказать ей, когда я вернусь домой?

– Передайте ей, пожалуйста, то, что я сказала вам: всё зависит от Джона.

– Вы не противитесь?

– Всем сердцем, но молча.

Сомс стоял, кусая палец.

– Я помню один вечер… – сказал он вдруг. И замолчал. Что было… что было в этой женщине такого, что не могло уложиться в четырех стенах его ненависти и осуждения? – Где он, ваш сын?

– Вероятно, наверху, в студии отца.

– Вы, может быть, вызовете его сюда?

Он следил, как она нажала кнопку звонка, как вошла горничная.

– Скажите, пожалуйста, мистеру Джону, что я его зову.

– Если решение зависит от него, – заторопился Сомс, когда горничная удалилась, – можно, вероятно, считать, что этот противоестественный брак состоится; в таком случае будут неизбежны кое-какие формальности. С кем прикажете мне вести переговоры – с конторой Хэринга?

Ирэн кивнула.

– Вы не собираетесь жить с ними вместе?

Ирэн покачала головой.

– Что будет с этим домом?

– Как решит Джон.

– Этот дом… – сказал неожиданно Сомс. – Я связывал с ним надежды, когда задумал построить его. Если в нём будут жить они, их дети! Говорят, есть такое божество – Немеэида. Вы верите в него?

– Да.

– О! Верите?

Он отошёл от окна и встал близ неё, у её большого рояля, в изгибе которого она стояла, как в бухте.

– Я навряд ли увижу вас ещё раз, – медленно заговорил он. – Пожмём друг другу руки… – губы его дрожали, слова вырывались толчками. – И пусть прошлое умрёт.

Он протянул руку. Бледное лицо Ирэн стало ещё бледнее, тёмные глаза недвижно остановились на его глазах, руки, сложенные на груди, не шевельнулись. Сомс услышал шаги и обернулся. У полураздвинутой портьеры стоял Джон. Странен был его вид. В нём едва можно было узнать того мальчика, которого Сомс видел на выставке в галерее на Корк-стрит; он очень повзрослел, ничего юного в нём не осталось: изнурённое, застывшее лицо, взъерошенные волосы, глубоко ввалившиеся глаза. Сомс сделал над собою усилие и сказал, скривив губы не то в улыбку, не то в гримасу: