(143) Ну раз уж вступили в отношения (см. комментарий 93), так "почему бы и нет"?

(144) Что тут неожиданного, если "Красное крепкое" имело крепость 18 градусов, и к тому же уже существовала поэтическая строчка "Учитель, воспитай ученика"?

(145) "Настоящее", очевидно, в смысле "искреннее". Это - вредное влияние статьи Вл. Померанцева "Об искренности в литературе", опубликованной "Новым миром" в самом начале "оттепели" и сильно раскритикованной большевиками. У А. Вознесенского есть стихотворение о том, как он включил водопроводный кран и из него пошла ржавая вода. "Я дождусь, пойдет настоящая!" - восклицал поэт, и огромная страна понимала, на что он намекает. [...]

(146) Я вот все гадаю, как этих чертей правильно называть - большевики или коммунисты? Лучше, конечно же, - коммуняки, да уж больно получается как-то по-простому, по-домашнему. Хотя, может, так и надо в стране, где их было 20 миллионов членов, то есть - каждый десятый. А если исключить из расчетов деточек (больше-то кого исключишь?), вообще, наверное, получится каждый восьмой... Так вот, коммунякам очень не нравились жизненные детали. Дело в том, что cоветская власть, боясь обобщений, параллельно терпеть не могла конкретизации и вечно играла в непонятное, как бы выразились блатные. Я, например, когда работал геологом, то нам выдавали карты со смещенными координатами, чтоб мы не знали своего конкретного места, а знали лишь относительное. [...] Что ж, наверное, cоветская власть и здесь, как всегда, права. Допусти детали, и всем всё станет видно во все стороны, как у Свифта в стране великанов или на картине Энди Уорхола, где всего-то-навсего изображен многократно увеличенный выбритый мужской подбородок, производящий отвратительное впечатление. А если вспомнить Эдгара По?

(147) Потому скорей всего, что был приятно поражен, что "редактор" оказался не фофаном советским, а разумно мыслящим существом.

(148) [...]

(149) Прекрасно понимая, что советский редактор чаще всего был вторым по счету (после "внутреннего") цензором, я все же заявляю, что редактор необходим любому писателю, потому что любой писатель может проявить дурновкусие в заданных им самим рамках собственного сочинения или допустить "ляп". [...] Эх, молодежь, а каких замечательных редакторов я знавал! Которые смотрели на мой текст моими глазами, а видели больше, чем я. [...]

(150) Указчику - говна за щеку! (фольклор)

(151) В Советском Союзе любой вопрос решал не тот, кто должен его решить, а коммуняка, стоящий на одну ступеньку круче по служебной лестнице. Вот отчего все мелкие и крупные начальники моей страны были нервными, а властители ее - сумасшедшими, потому что они были атеистами и полагали, что выше них, кроме Ленина, уже никого нету.

(152) Анекдот звучал так: Сталин вызывает какого-то физика и велит к утру сделать атомную бомбу. "Постараюсь, Иосиф Виссарионович", - говорит физик. "Старайся, старайся. Ведь попытка - не пытка, правда, Лаврентий?" добродушно обращается вождь к Берии. "Чистая правда", - лукаво блестя стеклышками пенсне, отвечает главный (в то конкретное время) палач страны. Глупый анекдот, и в годы "Зеленых музыкантов" за такие анекдоты, как бы развенчивающие культ личности, уже не сажали. А вот за "клеветнические, порочащие советский общественный и государственный строй" частушки типа:

На мосту висит доска,

А на ней написано:

"Под мостом ... Хрущева,

Пидараса лысого",

могли и посадить под горячую руку. [...]

(153) Soviet system "Ponial-ponial" в действии. Двойное мышление, обдираловка, кремлевские, ЖЭКовские и зэковские тайны, и все всё должны понимать. Страна заговорщиков против самих себя. "Ты меня на "понял", бля, не бери! Понял?"

(154) Всегда страшно переступать порог, а переступишь - вроде бы, оно и ничего.

(155) И моя - тоже.

(156) Вот же совпадение - и мой рассказ тоже назывался "Спасибо".

(157) А у меня не выкинули.

(158) Опять коровник! Из этого можно сделать вывод, что ВГИК сыграл в моем, как самовыражаются любящие себя люди, творчестве куда большую роль, чем Литературный институт им. А. М. Горького.

(159) [...]

(160) Кем говорится?

(161) На жаргоне той части советской "творческой интеллигенции", которая по ходу дела ссучилась и решала, чему в художественных произведениях по воле Партии быть, а что надо миновать, чтоб не выгнали с работы и не открепили от спецларька.

(162) [...]

(163) Да это прямо Сальвадор Дали какой-то с его "горящими жирафами", художник крайне уважаемый в "наших кругах" тех лет по совокупности и в особенности за картину "Апассионата", где очень красиво нарисован мудак Ленин. [...]

(164) С чего бы это ему вздыхать, коли сам выкидывал да правил? Совесть, что ли, с похмелюги заела? У Э. И. Русакова, когда он пятнадцать лет работал лечащим врачом в дурдоме, был один больной, который отказывался читать Пушкина, утверждая, что тот пишет одну похабщину. В доказательство этот вдумчивый читатель приводил начало "Евгения Онегина": "Мой дядя самых честных - правил".

(165) Я в городе К. в то время жил у Речного вокзала, ул. Парижской коммуны, д. 14, кв. 13, где теперь висит мемориальная доска, но не моя, а Ярослава Гашека, который, записавшись для смеху или сдуру в Красную Армию, весело прошел с нею от Самары до Иркутска через город К., после чего написал заявление в Коминтерн с просьбой позволить ему продолжить участие в "мировой революции" на родине и вернулся в Прагу, где пьянствовал, выступал по кабакам с мемуарами и был судим за двоеженство. "Швейк" - реально великая книга, кто бы что ни говорил. Интересно, что Кафка был на одном из собраний организованной Гашеком шутовской партии "Умеренного прогресса в рамках закона". Думаю, что эта партия в нынешней постперестроечной и постпосткоммунистической России, мчащейся "без руля и без ветрил", имела бы больше шансов на успех, чем в скромной постимперской Чехословакии. Надо бы "озадачить" этим (хорошее слово?) нынешнего Иван Иваныча.