— Правда, Генонька, правда, — отвечает она и одобряюще кивает мне.

— Но не это главное, мама, главное — он совсем не похож на нас, он говорил про культуроидные структуры, понимаешь? Так вот, мне показалось, что он тоже какая-то такая структура, он словно лишен нашей оболочки, хоть и говорит по-нашему, то есть нет, не говорит, а думает, и ты сразу схватываешь. Неужели это все, что от нас останется в будущем — дымчатые тени, размазанные по времени, одержавшие победу не только над миром вещей, но и над миром идей…

— Ты красиво говоришь, сынок, но я ничегошеньки не понимаю, обезоруживающе улыбается она. — Ты фантазер у меня, да?

— Мама, — почти кричу я, роняя вилку, — это правда, это не фантазии. Будущее наследует наши дела, а оболочка не играет роли, со временем она отмирает, заменяется чем-то более удобным — разве это не страшно? Вот эта рука, глаза, лоб никому не понадобятся — разве это не страшно?

— Вот эта рука возьмет сейчас чистую вилку и очень даже понадобится, еще шире улыбаясь, говорит мама, но я не слушаю ее.

— И все-все, даже самое стыдное можно будет увидеть, да? — совсем вхожу я в крик. — Ты мне не веришь, но ко мне действительно приходил голубой человечек с летающего блюдца…

— Господи, — тихо говорит мама и усаживается напротив, — ты совсем уже взрослый. И сам придумываешь чудесные сказки, такую я тебе никогда не читала. Обязательно расскажи ее папе, он будет очень рад. Ты ведь знаешь, он так давно не брался за перо…

И глаза у нее набухают, но меня не успокоить.

— Не веришь? — всхлипываю я. — Не веришь мне? И так всегда — чем правдивей я говорю, тем меньше мне верят! Ну и ладно…

И я вскакиваю из-за стола, бегу к двери.

— Не уходи, — просит она, — сейчас папа с работы придет, ты расскажешь ему свою страшную сказку, и папа все тебе растолкует.

— Вы оба не поверите, оба, — шепчу я и выскакиваю из комнаты и из того времени. И успеваю огрызнуться напоследок. — Это ты, ты обманываешь, он не может придти…

Выскакиваю и тут же проклинаю свою вечную поспешность, дурацкий импульс самолюбия, вытолкнувший меня из, может быть, единственного истинно моего мира. Еще полчасика, каких-то полчасика терпения, и я встретил бы отца мамы никогда не лгут, — и он непременно растолковал бы мне природу голубого фантома.

У тебя мамины глаза и мой подбородок, сказал бы он, и нам это очень нравится, мы вовсе не пугаемся того, что ты — иная оболочка, перепутавшая наши качества. И разве это главное? Пусть ты походил бы на самую жалкую и нелепую обезьяну, мы все равно любили бы тебя. Лишь бы ты сумел унаследовать наш дух, вынянченный не слишком простым временем.

Вынянченный — это звучит странно на фоне его навеки обсеверенного лица.

Оболочка — ерунда, улыбнулся бы он, в ином остаются не только дома и деревья, но и наши идеи в словах и образах. Назови их любыми структурами, суть не в этом, главное — они живые существа, свободно скользящие во времени и, возможно, составляющие его ткань. Не какие-то там нерукотворные памятники, а сгустки жизни, не менее реальной, чем мы с тобой…

Отец — это зима, я знаю, что он придет только зимой, просто помню, и потому заспешил, не стал дожидаться.

Но куда — куда, черт возьми, мне теперь-то спешить? Знаем ли мы, куда несемся и чем несостоявшимся платим за свои ускорения?

Я не дождался своей зимы — влетел в другую, и чуть не пресеклось мое путешествие от странной мысли: они ведь могли видеть друг друга, Борис Иннокентьевич и мой отец, все-таки почти современники — делили целую эпоху, как иные делят бутылку или комнату. Пересекались ли? Видимо, могли, но не знаю — ничего не знаю, хотя эта идея надолго теперь застрянет во мне, как зазубренная стрела в теле одного из кентавров.

Может, мне и не суждено попасть в свой осенний уголок, меня отшвырнуло от детства — плата за нетерпение. Отшвырнуло в какой-то взбесившийся вьюгами февраль, наконец, в тот единственный ослепительно тихий февральский день, который добил Бориса Иннокентьевича, как говорится, подвел черту под его многотерпением к почти ссылочным блужданиям.

Стало до боли в глазах бело, и я почувствовал, что земля воспринимается мною с высоты птичьего полета — впечатление огромного листа бумаги, изрезанного четкой скорописью и контурными рисунками.

Скоропись оказалась лесом, а рисунки — вполне реальными и даже ладными бревенчатыми домиками, разбросанными кое-как и нанизанными на неправдоподобно покойные дымы.

Я понимаю так, что гномик поблагодетельствовал — пригласил меня в гости, однако сам он не объявился и никаких мерцающих пультов и кинокадров о счастливом своем далеке демонстрировать не стал. Однако предметами иной материальной культуры в меня тоже никто не целился, и я решил, что этот средний вариант гостеприимства — к лучшему, тем более, что моя воля успешно управлялась с незримым ковром-самолетом — я мог проникнуть в любую из славных избушек, а мог, напротив, взметнуться чудовищно высоко, возможно, вообще улететь с этой холодной половины планеты.