9 января.

Разумник Васильевич обрабатывает мой архив. Они с Бончем хотят меня заживо похоронить в литературном склепе. Я же, не будь дураком, архив-то архивом, а жизнь жизнью, Клавдию Борисовну всё-таки у них отобью: будут помнить, как они кота хоронили!

10 января.

Когда моя новая сотрудница ушла от меня, Аксюша спросила:

— А кто у неё муж?

— Не знаю, — ответил я, — не всё ли равно, какой у неё муж.

— Напрасно, я бы спросила.

— Твоё дело, но мне совсем это не нужно.

В следующий раз тем не менее мне почему-то захотелось спросить, кто у неё муж. Но мне было совестно спросить, я не посмел.

На этот раз мне она очень понравилась. Так мы дошли до Устьинского моста. Теперь мне очень хотелось её спросить о муже, и вопрос этот на мосту чуть не слетел с моих губ. Он замер, когда я услыхал за собой тяжёлые шаги. Мне даже не хотелось обёртываться, как будто я уже знал: это шёл позади Командор — её муж. (Дальше я сочиняю.) Я проводил свою даму, и, когда повернулся к мосту, мне стало страшно: Командор стоял на мосту. И только я с ним поравнялся — он тронул меня пальцем, и я полетел с моста в чёрную воду, дымящуюся от стужи.

Я плаваю и спрашиваю вверх Командора:

— Долго ли мне тут плавать?

— Нет, — ответил он, — недолго. Вода холодная, — как дурь твоя пройдёт, так всё и кончится.

11 января.

Таков ли мой талант, чтобы мог заменить молодость, такая ли это женщина, чтобы могла удовлетвориться талантом? Кому-то может заменить... Но та ли эта женщина — неизвестно.

12 января.

Она была у меня, и я прочёл ей и подарил написанный рассказ на тему записи о сне. Рукопись она забыла умышленно или случайно на столе.

13 января.

Непосланное письмо «К. Б.! стало ясно, что из работы над моими дневниками у нас ничего не выйдет. Мало того! Моя повесть по всем швам затрещала. Очевидно, что поезд подошёл к моей станции, и приходится выходить из вагона. Уношу от нашей встречи новую уверенность, что Марья Моревна существует и мой колобок недаром бежит по земле. Всего вам доброго».

(Рядом на полях приписка): Политика вместе с самим государством, по общему мнению, является неизбежным злом. Но политика в отношениях личных между людьми является просто злом и может быть устранена. Поэтому письмо посылать незачем. Это ведь только предлог для возобновления. Всё понятно: против Командора невозможно идти. Рассказом о «Командоре» всё и кончилось, и не нужно ни письма посылать, ни креста надевать. Да! не нужно ни письма посылать, ни креста надевать: всё прошло, как неважная репетиция.

Пришвин уезжает на охоту в Загорск, чтобы выйти из-под гипноза своей «дури» — ненужного чувства. В поезде он записывает только одну строку: «Не страшно, что будут судить, а страшно, что при общем смехе ещё и оправдают!»

В тот же день запись: «Павловна сразу же ни за что накинулась на меня как лютый зверь. Вот какая болезнь, что человек звереет... Чем больше будет болеть Павловна, тем мне нужно быть к ней внимательней».

«Внимание есть основной питательный орган души, всякой души одновременно: великой и маленькой...»

Во всех ошибках прошлого в отношении близких людей Пришвин винит себя одного, он вспоминает: «В любви моей была спешка эгоистическая с неспособностью вникнуть в душу другого человека». Это относит он одинаково и к жене, и к отказавшей ему некогда невесте. Всю ответственность за ошибки прошлого, весь нравственный труд — взять на себя одного и нести одному.

«Трудно гонять, и снег глубок. Свету заметно прибавилось, и свет уже не тот: вечером Голубой стоит у окна...

Эта боль не оттого, что не нашлось мне ответа, это старые раны я растравил и сам себе вскрыл. Теперь буду зализывать.

Я сознательно работаю и освобождаюсь от своего плена. Победа моя не в том, что я зализал свою рану, а в том, что воспользовался этой болью и написал и, мало того, прочитал и тем объяснился:

— Вот, мол, какая моя любовь, я, мол, не для себя только и не для вас — я для всех люблю.