«Кончено, все кончено!» — думала она, чувствуя, однако, что на душе у нее стало спокойней.

Она заглянула в портмоне и обнаружила около десяти рублей.

— Билет до Малкини, — сказала она, — и оттуда лошади к Мельницкому… Ужасно! Если бы Мельницкий внезапно скончался, мне не на что было бы вернуться… Но мне некуда сейчас возвращаться и незачем…

Около десяти часов вечера на вокзале стало оживленно: подъезжали экипажи и извозчичьи пролетки, и зал начали наполнять пассажиры. Пани Ляттер казалось, что кое-кто из вновь пришедших присматривается к ней, особенно жандарм, который вертелся в коридоре и как будто кого-то искал.

«Это меня ищут!» — подумала пани Ляттер и спряталась в третьем классе среди самых бедных пассажиров. Ей казалось, что вот-вот кто-то назовет ее по фамилии, она почти чувствовала тяжесть руки, которая хватает ее за плечо. Но никто не окликнул ее.

Рядом расположилась какая-то бедная семья: мать с двухлетним ребенком на руках и десятилетней девочкой, которая присматривала за шестилетним мальчиком; голова и плечи у мальчика были перевязаны крест-накрест большим платком.

Пани Ляттер подвинулась на скамье, освобождая им место, и спросила у женщины:

— Далеко ли везете своих ребятишек?

— Под Гродно едем, милостивая пани. Я, муж и эта вот мелюзга.

— Живете там?

— Какое там! Живем в Плоцке, а под Гродно едем, мой должен получить там место лесника.

— У кого?

— Да еще не знаем, милостивая пани, но едем, потому дома делать нечего.

— Что же вы будете делать в Гродно?

— Остановимся где-нибудь на постоялом дворе, пока муж отыщет того пана, который сказал, будто под Гродно легче устроиться, чем у нас.

Тем временем муж ее, заросший, как старик, детина в полотняном кафтане, таскал сундуки, узлы и корзины. Затем он направился с горшочком в буфет за горячей водой, а когда вернулся с кипятком, бабенка принялась хозяйничать. Она положила в горшочек немного соли и масла, накрошила хлеб и стала кормить детей. Сперва она накормила двухлетнего, потом старшая девочка занялась кормлением шестилетнего мальчишки и наконец доела все, что осталось после маленьких. Баба с мужем ничего не ели, она все время распоряжалась, а он бегал покупать билеты, хлеб на дорогу, поправлял свертки или завязывал узлы.

Это зрелище бедности невыносимо терзало пани Ляттер. Она сравнила себя с матерью семейства, как и она, лишенной крова, но гораздо более счастливой. И только теперь она ощутила во всей полноте страшную правду, что бедность может приносить страдания, а одиночество калечит душу!

«У нее дети и муж, — думала она, глядя на женщину. — У нее есть человек, который ей помогает, у нее ребятишки, с которыми она может забыть о себе. Даже эта девочка уже помогает ей. Что бы их ни ждало, пусть даже смерть, в последнюю минуту они могут пожать друг другу руки, могут проститься взглядами… А кто бы простился со мною, если бы вдруг поезд сошел с рельсов?..»

Ей вспомнился тот день, когда она впервые выпила вина, чтобы успокоиться, и тот сон, который после этого ей приснился. Снилось ей, что она, как и сегодня, одна на улице, как и сегодня, без гроша в кармане, но, как сегодня, совершенно счастлива, потому что избавилась от пансиона. А когда в беде ею овладела радость при мысли, что она свободна, свободна от хозяйки, учениц, классных дам и учителей, Казик и Эленка преградили ей путь и пытались уговорить ее вернуться в пансион!..

Тогда, в том сне, она впервые ощутила недовольство своими детьми. Но в эту минуту, на жесткой вокзальной скамье, в сердце ее кипели горшие чувства. Она поглядела на бедную, бездомную, но окруженную детьми мать, и ей пришло в голову, что она так же бедна и бездомна, но нет около нее детей. И что в эту самую минуту Эленка, быть может, катается в избранном обществе по венецианским каналам, а Казик, быть может, где-то подделывает на векселе подпись матери. Они развлекаются там, а она страдает, страдает, как целый ад грешников на вечном огне…

— Отродье! — прошептала она. — А впрочем, так мне и надо, сама воспитала…

И в сердце она ощутила ненависть.

Раздался звонок: пассажиры стали толпиться у выхода. Пани Ляттер опустила вуаль и, схватив саквояж, крадучись прошла в вагон третьего класса.

Она помнила еще, что после бесконечных звонков и свистков поезд тронулся. Промелькнули фонари, проплыл ряд вагонов… и все…

Однако через минуту, как ей показалось, ее разбудили и попросили предъявить билет.

— У меня билет до Малкини, — ответила она.

— В том-то и дело, пани, отдайте билет, мы уже миновали Зеленец.

Пани Ляттер пожала плечами и, ничего не понимая, отдала билет, а когда ее оставили в покое, впала в летаргию.

Однако через минуту ее снова кто-то спросил:

— У вас был билет до Малкини?

— Да.

— Почему же вы не сошли?

— Да ведь мы только что выехали из Варшавы! — воскликнула она с изумлением.

В вагоне засмеялись. Пришел один кондуктор, затем другой, они стали совещаться. В конце концов они попросили пани Ляттер доплатить тридцать копеек и высадиться в Чижеве.

Она снова впала в летаргию, и снова ее разбудили. Кто-то взял ее за руку и вывел из вагона, кто-то подал саквояж, кажется, тот самый человек, который ехал с семьей в Гродно. Затем захлопнулись двери, раздались звонки и свистки, и — поезд медленно отошел от станции. Пани Ляттер осталась среди ночи одна на перроне. При свете фонаря она увидела под стеной скамью и села, не думая о том, где она и что с нею творится.

Уже рассвело, когда озябшая пани Ляттер очнулась. Перед нею стоял какой-то еврей и толковал, что у него подвода, спрашивал, куда ей надо ехать. Пани Ляттер почудилось, что это переодетый Фишман, она вскочила со скамьи и, сжав кулаки, закричала: