Шрифт:
— О, господи Иисусе! Что же это ты натворил? — сокрушался второй. — Да если она утонула, нас по судам затаскают…
— Воля божья! Едем к перевозу; может, это она в корчму поспешила…
Они поехали на лодке к корчме и дали знать, что с неизвестной барыней случилось несчастье. Корчмарь с корчмаркой, толпа мужиков и баб, ожидавших парома, разбежались вдоль по берегу, кричали, смотрели, но ничего не нашли.
Часу в шестом вечера, когда вернулся долгожданный паром, два перевозчика сели в лодку и, плывя вверх по реке, заметили ногу, запутавшуюся в кустах. Там, в каких-нибудь двадцати шагах от липы и скамейки, где должны были сбыться ее мечты, лежало тело пани Ляттер.
Перевозчики отвезли утопленницу к переправе, там ее попробовали откачать, а потом положили в придорожный ров. Глаза ее были открыты, и народ боялся, поэтому корчмарь накрыл мертвое тело старым мешком.
Она лежала тихо, с лицом, обращенным к небу, только оттуда ожидая теперь милосердия, которого так и не дождалась на земле.
В это самое время Мадзя получала у панны Малиновской свое жалованье за три месяца, а Мельницкий во весь опор скакал со станции к переправе, уверенный, что застанет пани Ляттер.
«Теперь уж она от меня не отвертится, — думал старик. — Разведу ее с мужем и женюсь. То-то она у меня захлопочет! То-то дом оживится!»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Пробуждение
Мадзе чудилось, что она горит на огромном костре: руки и ноги уже обратились в пепел, она дышит пламенем, вместо головы у нее раскаленный докрасна чугунный шар, вместо языка — пылающий уголь.
Она уже не хотела жить, только бы не терпеть этих мучений. И когда ее обнял сон, тяжелый, как поток расплавленного свинца, она застонала, но не от страха. Нет, ее радовало, что огненные языки, терзавшие ее взор, притухают, алеют, как зарево заката, а сама она летит в бездонную пропасть, где становится все темней, темней, но и прохладней.
Конец? Нет еще. Ее обдало вдруг резким запахом уксуса. Это она упала не в бездонную пропасть, а, верно, в трубу, и под нею пылает плита, на которую льют уксус.
«Ах, какой… ах, какой… ах, какой же острый запах!» — думала она.
Уксуса, должно быть, лили очень много: со всех сторон ее окружили густые облака, море облаков, в которых она парит над городом. Наверно, над городом, потому что слышен колокольный звон: в ушах, в голове, в горле и груди, в руках и ногах. Странный звон! «Это по мне перезванивают, — думает Мадзя. — Я — пани Ляттер, и я утопилась. Звонят колокола и спрашивают: зачем ты это сделала? Ведь ты оставила пансион, детей?..»
Белый туман облаков разорвался, и Мадзя увидела чье-то лицо. Это было доброе лицо с седыми усами и коротко подстриженными бачками.
«Что это за старичок?..»
Ей показалось, что рядом, в клубах острых паров, лежит другая девушка, и старичок — это доктор и отец той другой.
Колокола все звонили в голове, горле, руках, одни в басовом, другие в скрипичном ключе, и говорили между собой:
— Феликс, прошу тебя, вызови Бжозовского!
— Ни за что! Я не позволю травить родную дочь!
— Ты же видишь, это…
— Легкий, совсем легкий случай!
— Тогда я пошлю за ксендзом…
— Никаких ксендзов, никаких коновалов!
— Ах, что мне, несчастной, делать! — рыдал кто-то в скрипичном ключе.
— Успокойся, ей нужен покой! Ведь и мне она родная дочь… Покой, только покой!
Она хотела ответить этим стонущим колоколам или тоскующим людям: «Я все слышу!» — но ей не хотелось разжимать губы.
Белое облако — не пары уксуса, а тонкая, нежная пелена пуха или снега, но не холодного, а теплого снега. Нет, это мотки кружев, они неприметно все развиваются, все развиваются… Вон плющ, на одном листке качается мальчик с пальчик. Прилетел воробей и хочет клюнуть мальчика в головку. Но мальчик смеется и прячет головку под листком, а удивленный воробей машет крылышками и жужжит, как пчела.
Плющ уплывает, а она… боже, как она растет! Руки и ноги уже коснулись горизонта, и горизонт бежит прочь. Она все растет, разбросавшись на беспредельном лазурном ложе, по которому плывут золотые и розовые облачка.
«Кто я? — думает она. — Ничто или одно из вон тех облачков? В самом ли деле я пани Ляттер, в самом ли деле я утопилась? А может, она вовсе не утопилась, зачем ей было топиться?..»
И когда она думает так, одно облачко, то, что застыло сбоку, принимает черты человеческого лица. Она видит увядшее женское лицо, с большими ввалившимися глазами, в которых застыла тревога. Может, это пани Ляттер? Нет, это панна Марта, хозяйка пансиона… Нет, нет, перед нею блондинка, и в волосах ее белеют седые нити. Ах, да, вспомнила! Когда-то, когда-то очень давно, эта женщина приподымала ее, вливала ей что-то в рот, клала ей что-то на голову, а порой со слезами опускалась на колени и целовала ей ноги. «Кто же это? Кто же это?.. Ведь это кто-то знакомый!..»
Увядшее женское лицо приблизилось к ее лицу, полные тревоги глаза с любовью глядели на нее, и в эту минуту на лоб больной упала слеза. Она потекла по щеке, по шее, скатилась на грудь, и — вдруг… Казалось, на пылающее тело пала обильная роса слез, холодных, целительных. И всюду, куда они падали, исчезали огонь и боль, проходило оцепенение, и с каждой слезой пробуждались мысль, память и то спокойное ощущение счастья, какое не передать человеческими словами.
Больная шевельнулась на постели, протянула влажную руку, но рука упала на грудь.