Все силы ушли из нее. Она смертельно устала. И была опечалена, опечалена до полного опустошения, до самой горькой тоски. Как если бы она потеряла Джессику вообще – навсегда.

– Вы в порядке? – Марино наконец-то подал голос. Он остановился рядом с ней и положил руку на ее локоть. Его прикосновение вернуло ее к действительности, напомнило, что на ней почти насквозь промокшая одежда, в кроссовках хлюпает вода, а все лицо в слезах.

Она не плакала уже много лет. Давным-давно Грейс усвоила после нескольких тяжких жизненных уроков, что слезы приносят лишь временное облегчение. Что единственным результатом любых рыданий бывает только покрасневший нос.

– Все просто замечательно, – сказала она, и собственный голос показался ей чужим.

– Грейс. – Марино чуть сильнее сжал ее локоть.

– Со мной все в порядке. – Она произнесла это резко, и он тут же отпустил ее руку. И даже отступил на шаг.

Ей надо было чем-то занять себя. От сырой верхней одежды ее начало знобить. Она принялась расстегивать пуговицы на куртке, но пальцы почему-то дрожали, и это простое занятие давалось ей с трудом. Марино помог ей избавиться от куртки. Это маленькое проявление доброты почему-то вызвало у нее новый поток слез. Грейс отчаянно моргала ресницами, пытаясь остановить слезы, и по-прежнему не поворачивалась к нему. Она не желала, чтобы он видел ее плачущей.

– Вы открыли ей дверь? – удалось произнести Грейс достаточно внятно.

– Ага, – сказал он. – Кредитная карточка почти всегда выручает в таких случаях.

И он опять придвинулся к ней.

– Пожалуйста, будьте так добры, оставьте меня в покое, – взмолилась она, почувствовав, что он собирается повернуть ее лицом к себе. Но он не послушался и сделал по-своему. Марино был нежен, но настойчив.

– Эй, вид не так уж плох, – произнес он, разглядывая ее заплаканное лицо.

Гордость вынудила Грейс открыть глаза и бросить на него осуждающий взгляд. Для этого ей пришлось задрать голову вверх – так он был высок. Его черные волосы блестели в ярком свете лампы, а кожа казалась совсем смуглой, почти бронзовой. Рот его был строго сжат, но глаза смотрели сочувственно, почти ласково. Он был в такой близости от нее, что она ощутила себя словно взятой в плен. Край кухонной стойки врезался ей в спину, спереди незыблемой громадой возвышался Марино. Единственное, что она могла сделать, это попытаться утереть слезы.

– Не так уж плохо, – повторил он. – Могло быть хуже.

– Да уж, конечно. Однако впервые в жизни я ударила дочь. Вот это хуже всего.

– Вы сорвались. Такое бывает со всеми.

– О боже! Я чувствую себя такой плохой матерью… – К своему стыду, она шмыгнула носом.

Грейс совсем не собиралась ни говорить ему подобные вещи, ни делать таких признаний. Ему – еще меньше, чем кому-либо из своих знакомых. Ведь он с самого начала сомневался в ее способностях воспитывать дочь как положено. Но сейчас, полностью разбитая, она нуждалась в утешении, в добром слове или хотя бы в ободряющем взгляде, которым он мог ее одарить. Ей срочно требовалось плечо, на котором можно было выплакаться.

– Пустите же меня, Марино, – сказала она, стараясь освободиться из кольца его рук, не вкладывая, впрочем, в эти действия сколько-нибудь реальных усилий. – Пустите, а то я выставлю себя вообще полной и окончательной дурой.

– Дурой вы никогда не были и не будете, – возразил Марино. – Так же как и плохой матерью. – Он заговорил на удивление мягко, но отпускать ее не собирался. – Что я увидел с той поры, как повстречался с вами обеими? Хотите знать? Я увидел женщину, любящую свою дочь и делающую все возможное, чтобы девочке было хорошо. И я увидел дочь, любящую свою мать, но попавшую в непростые обстоятельства и запутавшуюся в своих личных проблемах. Но подумайте! Она ведь подросток, а с ними такое случается сплошь и рядом. Вам незачем бить себя кулаками в грудь и в отчаянии рвать волосы.

Несмотря на все героические усилия, Грейс опять предательски шмыгнула носом.

– Вы кто – специалист по семейным проблемам? – спросила она, по возможности разряжая обстановку.

– Нечто вроде этого.

Выражение его лица повергло ее в растерянность. Марино был очень серьезен и очень печален. Слезы вновь навернулись ей на глаза и потекли по лицу. Она не привыкла, чтобы кто-нибудь так смотрел на нее.

– О, боже мой, – произнесла Грейс жалобно и уткнулась лбом ему в грудь.

Марино расстегнул кожаную куртку, и лоб ее коснулся мягкой фланели его рубашки.

– Я же говорила, что веду себя совсем по-глупому.

– Ну и продолжайте в том же духе. У нас вся ночь в запасе.

Грейс вцепилась в мягкую ткань с такой силой, как утопающий за спасательный круг. Их тела разделяла только одежда. Его руки обвились вокруг нее – нежно, но сильно, лаская и защищая. Какая это была роскошь – опираться на него, роскошь быть опекаемой, чувствовать, что твои заботы еще кому-то небезразличны, что кто-то готов помочь тебе.

– Так что рассказывайте, – сказал он, и Грейс, шмыгая и всхлипывая, прижалась к нему так близко, что ближе уже некуда, и начала исповедоваться. Она рассказывала о Джессике, о том, какой та была замечательной маленькой девочкой и как Джессика возненавидела свою болезнь и бунтовала против инъекций инсулина, против диеты и вообще против материнской заботы о ее здоровье.

Она призналась, что не сможет простить себе того, что, увлекшись работой, уделяла дочери мало времени, когда Джессика была маленькой. Она говорила о своем разводе и о том, как это подействовало на Джессику. Она описывала тот ужас, который испытала, узнав, что Джессика втягивается в наркотики, о своем страхе, что ее девочка может стать мишенью для мести наркодельцов.