Работали частные магазинчики - парфюмерные, галантерейные, и юркие представители нэпа - эти калифы на час!
– выглядывали из дверей, не идет ли с портфелем грозный фининспектор. Наискосок от Московского Совета предприимчивый Щукин драл с горожан за свою "фасонную" обувь не три шкуры, а три червонца, что было куда невыносимей. В окнах магазинов, кафе, на афишных тумбах, как и в газетах, Яков Рацер в самодельных стихах расхваливал свой уголек, Функ волшебную пасту для обуви, а Глик - химические снадобья против тараканов, клопов и мышей. Повсюду висел красный картонный круг ГУМа с зазывным объявлением: "Все для всех!" Покупатели приглашались на праздничный базар. Большие плакаты конторы "Кино-Москва" сообщали, что прибыло 100 000 метров разных новых картин. Ближайшие выпуски на экраны: "Любовница Развольского" с участием Мозжухина и Лысенко, "Карусель жизни" с участием Полы гри, "Скорбь бесконечная" с участием В. Максимова, "Доктор Мабузо", 2 серии, "Человек без имени (6 000 000 долларов), 6 серий.

"Мастфор" (мастерская H. M. Фореггера, Арбат, 7) объявляла о премьере спектакля "Воровка детей". Петербургский эксцентрический театр (Фекс) о "Женитьбе" Н. В. Гоголя с партерными акробатами, шансонетками, рупором в публику и гопаком...

{211} На углу Брюсовского переулка я встретил Есенина, он был в своей знаменитой шубе с бобровым воротником, в шапке с черной плюшевой тульей, опоясанной полоской такого же меха с сединкой. Он уже хлопотал об издании журнала "Вольнодумец" и рассказал о своих хождениях по мукам. Я же сообщил ему о вчерашнем происшествии в клубе Союза поэтов.

Я, заведующий клубом, пришел туда днем, чтобы выдать нуждающимся поэтам талоны на бесплатные обеды и ужины, и заметил, что официанты носятся с нагруженными закуской подносами, и дирижирует ими наш метрдотель в черном смокинге, белом галстуке. Мне объяснили, что в столовой находится секретарь Московского Совета Музы?ка с компанией. Ему накрыли стол в комнате президиума, подают на тарелках праздничного сервиза, и готовит сам шеф-повар Иван Пантелеевич. Верно, в клуб поэтов заходили на выступления крупных мастеров или па злободневные диспуты некоторые члены правительства, но каждый раз об этом предупреждали по телефону.

Мне приходилось по делам Союза поэтов бывать в Моссовете с И. А. Аксеновым и по делам Ордена имажинистов с Шершеневичем, Есениным и Мариенгофом. Помню, как-то раз я при Есенине звонил по телефону Музыке, а он не отвечал. Сергей сказал:

– Молчит музы?ка боевая!

Я постучал в кабинет президиума и, раскрыв дверь, вошел. В кабинете действительно сидел Музы?ка. Я уже хотел поздороваться с ним, но он, поднявшись со стула, сказал рокочущим басом:

– Здесь занято!

По голосу я сразу понял, что это не Музы?ка. Но до чего же похож - просто двойник. Понятно, что его легко приняли за секретаря Моссовета, особенно те, которые не видели и не слышали настоящего Музы?ку. Я объяснил клиенту, что произошло. Он ответил, что ни сам себя, ни кто-либо из официантов не называл его Музы?кой. Он сказал свое имя, отчество, фамилию, заявил, что он подрядчик, работает в Сибири по строительству и приехал за цементом а, главное, за гвоздями...

Вес это я подробней, чем здесь, рассказал Есенину, а он, шагая рядом, то и дело искоса поглядывал на меня. Когда я закончил, Сергей спросил, не знаю ли я, на чем {212} обычно ездит секретарь Моссовета. Я объяснил, что не раз видел его проезжающим мимо в высокой пролетке, в которую был запряжен серый рысак.

– Мать честная!
– воскликнул Есенин.- В четверг я шел с Пильняком по Кузнецкому, видим, едет Музы?ка. На вороном!

– Портфель большой, светло-желтый?

– Да! Поставил его ребром на колени.

– Значит, сибиряк-подрядчик!

– Мы сняли шапки, а он, сукин сын, еще нам рукой помахал...

Когда мы подошли к Тверскому бульвару, Сергей предложил мне зайти с ним к живущему поблизости Всеволоду Иванову, но я объяснил, что иду на заседание в Дом Герцена.

– Рассказ "Дите" читал?
– воскликнул Есенин и с явным удовольствием произнес: - "Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие!.."

Он сказал, что видел школьную доску, на которой Всеволод пишет свои вещи. В те годы многие писали на оберточной бумаге, на картоне, на завалявшихся обоях. А вместо обоев оклеивали комнаты обесцененными коричневыми и зелеными керенками; некоторые даже делали из этих денег обложки для своих сборников стихов. Но меня удивило, что у такого писателя, как Всеволод Иванов, нет хорошей бумаги для работы. Сергей с жаром объяснил, что крупно написанная строка зажимается между двумя бортами классной доски, как тисками, и, перенесенная на бумагу, до предела лапидарна...

Всеволод Иванов жил по левую сторону бульвара, напротив Дома Герцена, в полуподвальной трехкомнатной квартире, в окна которой редко заглядывало солнце. Если можно так назвать, его "кабинет" был оклеен светлыми, купленными по дорогой цене на Сухаревке обоями. Полуподвал, как и все подобные помещения, отличался сыростью, и она выступала сквозь обои противными пятнами. В комнате топилась печка, два стула были завалены рукописями, сесть было негде. Хозяин принес нам из соседней комнаты стулья и признался, что капитальный ремонт полуподвала, малярные работы, печи, дрова сожрали все деньги, и купить мебель, да еще по спекулятивным ценам, не на что.

Благодаря тому, что, по выражению Всеволода, чада {213} и домочадцы отбыли добывать провизию, Есенину и мне удалось повесить наши шубы на кустарную невзрачную вешалку, но шапки мы взяли с собой и положили на подоконник в кабинете хозяина. Сергей представил меня Иванову как секретаря "Ассоциации вольнодумцев", и с первых же фраз я понял, что Есенин всерьез занимается привлечением сотрудников в журнал "Вольнодумец", а Всеволод будет одним из основных.

Когда мы уселись, Сергей предложил мне рассказать о встрече с двойником Музы?ки, что я и сделал. После этого Есенин напомнил Всеволоду, что в четверг, когда он и Борис Пильняк сняли шапки перед проезжающим мимо них двойником Музы?ки, они встретили на углу Кузнецкого моста его, Иванова. Сергей был уверен, что и Всеволод также обознался и поклонился мнимому секретарю Моссовета. Иванов это отрицал, уверял, что спешил в издательство и даже не смотрел по сторонам. Но Есенин, взяв карандаш, стал набрасывать чертеж Кузнецкого и высчитывать минуты проезда пролетки мимо Всеволода. Тот долго упорствовал, поглаживая свои маленькие бакенбарды и посматривая на Сергея добродушно. Однако Есенин не унимался, и Иванов признался: был такой грех, поклонился!