Дверь, от которой начиналась лестница цокольного этажа, запиралась изнутри и снаружи. Мария Петровна осмотрела замок и осталась довольна. Она поднялась наверх и через кухню прошла в сад. Вид кудрявых яблонь, мирно спящий в траве Букан окончательно успокоили её. Она заглянула в гараж и проверила канистры: обе были полны. Молодец, Дронин, подумала она, заправил все, что можно.

Григорий Иванович приехал в семь вечера.

– Только что с самолета. Никто не звонил?
– Григорий Иванович рассеяно чмокнул её в щеку.

– Нет, - Мария Петровна внимательно посмотрела ему в глаза. Как дела?

– Потом, потом, - он сбросил китель и прошел в ванну.

Пока он мылся и переодевался, Мария Петровна вышла из калитки. Водитель служебной "Волги", худой, мрачноватого вида мужчина, развалившись на сиденье читал газету. Увидев Марию Петровну, он бросил газету и подчеркнуто дисциплинированным тоном сказал:

– Здравия желаю, Мария Петровна.

– Здрасте, Герман Михайлович. Вам сюрприз: можете ехать в Москву. Григорий Иванович остается.

– Так он же просил подождать. Вроде ехать собирался.

– Передумал. А вы, разве против?

– Да ради Бога. Спасибо. Ничего не передавал больше?

– Нет, завтра утром позвонит диспетчеру. Устал он, просил не беспокоить.

– Я думаю. В таком возрасте так работать. Не позавидуешь. Детям своим зареку: хоть сапером-мины разряжать, только не заммминистром обороны. Дурная работа, извините.

– Вы абсолютно правы. До свидания, - Мария Петровна повернулась и уже во дворе услышала шум отъезжающей машины. Мосты были сожжены. Только бы он сейчас не позвонил из кабины по радиотелефону, подумала она.

– Куда он?
– кивнул головой Григорий Иванович.

– На полигон заправиться. Скоро вернется.

Мария Петровна спустилась в кладовку: эдесь у самого угла дома в полу был лючок, в который выходила труба с телефонным кабелем. Она нащупала рукой пластмассовую крышку с тремя разъемами - для городской, дальной и местной связи, - и потянув на себя, один за другим разъединмила контакты. Потом закрыла лючок, вернулась в кухню и присев к столу напротив Григория Ивановича, заглянула ему в глаза.

– Ты что так смотришь?
– он поднял брови.

– Я устала, Гриша, морально устала. Не сплю, предчувствия какие-то.

– Давай-ка лучше перекусим, - помедлив, предложил он.

– Я накрою в биллиардной. Камин затопим. Посидим, хочется побыть с тобой, успокоиться. Ты совсем не бываешь дома.

– Хорошо, - сдался Григорий Иванович.

– Окрошку будешь?

– Давай.

– Тогда бери с плиты кастрюлю, спускайся вниз и разжигай камин. А я принесу все остальное.

– Я только позвоню.

– Да, Гриша, я забыла тебе сказать, что-то с телефонной линией.

– Что за черт, никогда такого не было. Дожили, доруководили. Хотел передохнуть, теперь придется ехать. Кругом бардак, - он возмущенно повел мощными плечами и захватив белую кастрюлю с окрошкой, все так же ворча пошел в биллиардную.

Береста в камине вспыхнула сразу, затрещал огонь. Пока Мария Петровна накрывала стол, он молча смотрел, как языки пламени охватывают сухие чурки. По комнате расползался легкий запах дыма. Поставив на стол сковороду с жареным молодым картофелем, она присела рядом с Григорием Ивановичем.

– Тебе обязательно ехать сегодня? Так не хочется тебя отпускать. Ты меня перестал любить. Совсем забыл меня. Забросил. Старушка, да?

– Это я - дед. А ты - молодчина.

– Ах Гриша, много ли нам осталось? Жизнь уходит. Если бы сейчас позвонила наша дочь и спросила бы совет, всего в несколько слов, но годный на все случаи жизни, знаешь что я бы сказала ей? Я бы сказала: помни, каждую минуту помни-жизнь наша ужасно коротка. Жизнь так коротка Гриша! И если в ней и есть хоть какой-то смысл, то он-в любви и во всем, что с ней связано-в семье, детях. Мы с тобой ещё не очень старые, но и не молодые, конечно. Наша жизнь особенно коротка, просто катастрофически.

– Наверно, стар я становлюсь для любви.

– А для политики не стар? Мне иногда кажется, что между нами вторгается что-то чужое, ледяное, разъединяющее нас. Враждебное нам. Я это чувствую, во мне словно поселилось что-то тревожное, пугающее. Милый мой, только любви все возрасты покорны. Тем она и чудесна. Всему остальному есть предел. Оставьте вы все молодым, только умным. Непуганным и непоротым. Пусть они строят будущее, как хотят. Не ссорьте их. Наше время ушло, Гришенька, милый, очнись ты. Угомонись. Всем вам - пятидесятникам, шестидесятникам и прочим десятникам - все надо было делать в свое время. Мы - пропащее поколение. Отравленное болтологией.