— Без поллитры не разобраться, — сказал Мурзин и снова потянулся к бутылке.

— Все люди — рабы наследственности. Головой шуруем, выдумываем разные теории, пытаемся по ним жизнь перестраивать, поем "нам разум дал стальные руки-крылья", машем этими руками-крыльями, стараясь взлететь, и тычемся носом в землю. Тот же разум не дает понимания, что все мы намертво привязаны к вековым традициям и если и должны что-то делать для переустройства жизни, то лишь с учетом этих традиций. Иначе опять — носом в землю…

— Ладно, уговорил, закругляйся…

— Вот тебе на! Я еще ничего не сказал, а уже закругляйся.

— А о чем же ты все говоришь-то?

— Община это — о-о!.. Сколько же тысячелетий мы жили в ней, что ее обычаи, нравы, убеждения все сидят в нас, как мы их ни выковыриваем. Вот ведь до сих пор говорят: русским нужен хозяин. Как ни обидно, а доля правды в этом есть.

— Ну ты уж совсем…

— И совсем не совсем. У русских вольность — в крови. В территориальной общине не было наследственного старейшины, князя или кого-то еще. Кто больше умел, лучше знал, того и выбирали, тому подчинялись. Свой ли, чужой в общине — все равно, лишь бы жил и работал как все. А чего? Земля большая, всем хватит, она, как вода в реке, как воздух, — всеобщая. Отсюда неискоренимая русская многотерпимость, интернационализм, если хочешь…

— А Иван Грозный? Ничего себе, многотерпимость.

— Не сбивай, сам собьюсь. В территориальной общине каждый и швец, и жнец, и землепашец, и воин. И дисциплинка, надо сказать, была аховая. Но вот в полном соответствии с обруганным нынче историческим материализмом началось классовое расслоение. В родовой общине это было просто: глава рода становился королем или кем там еще. А в территориальной все никак не могли отрешиться от выборности, от многосменяемости…

— Погоди, — взмолился Мурзин. — Дай передохнуть.

Помолчали минуту, подняли рюмки.

— Ну, будем.

— Будем, — заторопился Сергей. Выпил и заговорил, даже не закусив: Знаешь, в чем принципиальная разница между родовой и территориальной общинами? В первой на пришлого человека смотрели с опаской как на потенциального врага, а во второй в каждом новом человеке видели потенциального друга. В этом преимущества и недостатки. Отсюда великая притягательность для добрых соседей территориальной общины. Отсюда же отсутствие у членов территориальной общины иммунитета к коварству и предательству. Может быть, отсюда и непонимание некоторыми опасности своих действий. Человеку свойственно по себе судить о других, и порой до него не доходит, что поступки, совершаемые, как ему кажется, с добрыми или невинными намерениями, могут обернуться злом, даже предательством.

Мурзин вдруг вспомнил: нечто похожее говорил Миронов в ту роковую ночь. Только тот о предательстве говорил зло, а Сергей теоретизировал, искал объяснения.

— Ты вроде как оправдываешь? — удивился он.

— Просто анализирую, пытаюсь понять.

— Понять перевертышей?!

— Порой трудно отличить невинные намерения от враждебных…

— В былые времена!.. — резко выкрикнул Мурзин.

— Чтобы прогнозировать, нужно уметь анализировать, — столь же резко прервал его Сергей. — Может быть, мы потому и не сумели предвидеть сегодняшние беды, что не научились всесторонне оценивать былое… Но ты все же слушай до конца-то, слушай. Традиции территориальной общины стали помехой, когда началось образование государства. Когда подпирают недобрые соседи, без государства, без единовластия не обойтись. Сначала-то думали сами выбрать. Потом поняли: нужен третейский судья. И пригласили…

— Варяжская теория давно разоблачена.

— Это сложный вопрос, не будем сейчас о нем. А вот татарское нашествие всех убедило: нужен сильный владыка, нужно единовластие, иначе хана государству. И появился царь. Это была историческая потребность. Но традиции вольной общины все были живы. И сказывались ведь, ослабляли государство. И потому цари вели с ними борьбу. Царь Иван, Петр, даже Сталин…

— Ну, тут, пожалуй, другое.

— Ясно, что другое, но ведь и это тоже. Не культ личности, а единовластие. И было сопротивление…

— Какое сопротивление? Колхозы — полная ломка, а где сопротивление?

— Колхозы народ принял. Потому что в их основе были все те же традиции территориальной общины. Живи как все трудись, как все, и ты — свой. Извращений была пропасть, но корневой-то смысл именно такой…

Слушая Сергея, Мурзин думал о том, что положение государства и в самом деле критическое, если все уповают на сильную руку. Он встал, поправил половичок у кровати, все не дававший ему покоя, подошел к окну, сказал, не оборачиваясь:

— А может, ну их, теоретизирования? Сломать все и…

— Не выйдет, — живо отозвался Сергей. — Даже растение, иссеченное, передает свою боль подвою, и новый росток получается уродливым или погибает вовсе. А то ведь люди, общество. Не-ет, надо осмыслить, понять.

Мурзин промолчал. Перед ним, за окном, застыли в безветрии березы, белыми саркофагами замерли стандартные пятиэтажки, над которыми недвижно провисли пуховики облаков. И бетонка, убегающая к дальней лесополосе, была пустынна в этот час, ни машин, ни пешеходов. Сонное царство, ожидающее неведомо чего.