Максим Самохвалов
ЛОШАДИНОЕ ЛЕТО
не реалистичное произведение
Лето казалось невыносимым.
Было очень жарко, а отсутствие материализованной мечты в виде благородного коня, которому я мог задавать овса, чистить щеткой, похлопывать по морде - злило меня.
На станции, в покосившемся клубе, часто показывали фильмы, где главные герои постоянно скакали, задавали и похлопывали.
Я ходил на каждый сеанс, разумеется, бесплатно, так как глупо платить деньги за мечту.
Я пробирался в пристройку, где располагалась сельская библиотека, а оттуда, по чердаку, проникал в клуб.
Когда я возвращался через кукурузное поле, то слышал цокот копыт на большой дороге. Но увидеть всадников мне мешали огромные, двухметровой высоты, стебли кукурузы.
Утром я ходил на станцию за хлебом. Нам нужно было много хлеба, так как бабка скармливала его курам и овцам. А днем я ходил за молоком, на эту же станцию. А вечером - в кино.
Таким образом, я накручивал по двадцать километров за день.
Поэтому я ненавидел лето и любил лошадей, возможно, как хитрую проекцию ненависти к передвижению пешком.
Утром я вставал совершенно разбитый, с гудящими ногами и болью в животе. Мне надоела сухая картошка, и сушки с несладким чаем! Они не принимались моим организмом, во рту был постоянный привкус солидола.
Так же мучилась моя сестра. Хотя она и не ходила на станцию, но огород выпивал из нее все соки.
С девяти утра и до девяти вечера она что-то постоянно полола, сажала, поливала.
Вечерами сестра уходила за баню, садилась на трухлявую скамейку и открывала одну и ту же книгу - "Бои за карельский перешеек". Я читал эту книгу, там красноармейцы взрывали гранитные надолбы, подавляли огонь из дотов и, в конце концов, прорывали неприступную линию Маннергейма.
Иногда сестра отрывалась от книги и смотрела на выгон. Я ее понимал и жалел о том, что там никто и никогда не едет.
Как-то раз, в деревню, привезли хлеб. Хлеб возили на скрипучей телеге, где стоял железный короб.
Лошадь совсем не походила на лоснящихся красавцев из фильмов. У кобылы была слишком большая голова и провисшее брюхо.
Лошадь махала хвостом и дергала кожей, пытаясь согнать мух и слепней.
Я купил восемь буханок хлеба и подошел к животному. От лошади пахло мукой и навозом. Большой коричневый глаз уставился на меня и стал равнодушно моргать. Я вытащил буханку из своего рюкзака и разломил пополам. Лошадь повернула голову, причем мне показалось, что это движется орудийная башня на линкоре. В ноздрях кобылы виднелись сопли, а прилипшая там муха отчаянно жужжала.
Лошадь принялась аккуратно жевать хлеб. Это впечатлило меня, и я протянул вторую половинку. Лошадь сжевала и ее. Я с сомнением посмотрел на рюкзак, а потом скормил ей вторую и третью буханки.
Когда лошадь доела последнюю, восьмую буханку, я оправился домой.
Возница долго орала мне в след, так как лошадь "села" и ехать куда-либо решительно отказалась.
Я не знаю, как это такое может быть, ведь лошади это не собаки, они должны стоять или лежать. А если лошадь села, то это уже ерунда какая-то, а не лошадь.
Бабка сразу обнаружила недостачу.
– Да ты чего это? Эй!
Я подошел и виновато уставился на полупустой рюкзак.
– Тут всего две!
– Лошадь, - только и успел я сказать, потому что бабка ударила меня буханкой по голове.
Вечером я долго стоял около реки и жевал сухую, черную от времени сушку (так как остался без обеда), не переставая мечтать о настоящем коне.
На следующий день я увидел всадника, скачущего по нашему выгону.
Офицер верхом на прекрасном сером коне! Подскакав поближе, он строго спросил:
– Где вяз?
– Какой вяз?
– удивился я, не отводя глаз от коня. Тот высокомерно смотрел на меня и горделиво сгибал переднюю ногу.
– Тут вяз был, - указал на заросли дикой малины офицер, куда он делся?
– Дерево?
– спросил я рассеянно.
– Дерево, - подтвердил офицер, - вот тут стояло высокое дерево! Где оно, дурачок?
– Было тут дерево, - кивнул я, - лет десять уже прошло, как его бабка срубила.
– Как это, срубила?
– На дрова. Оно сухое уже было.