Он прилепил папиросу к губе и опять стал покуривать, спокойно, небрежно. И хотя разговор после выступления Василия Петровича не прервался и не сбился в другую сторону - недоверия или сомнений, а продолжался все так же, с поисками наилучших решений и с практическими, деловыми советами, Цагеридзе почувствовал со всей отчетливостью и силой, что слова "прокурор" и "министерство финансов" ему придется теперь слышать, наверно, каждый день.

Вносили свои предложения, конечно, не все, но уходить никто не хотел, и каждый новый совет люди встречали или общим и дружным одобрением, или нетерпеливыми выкриками несогласных: "Но вряд ли!", "Не пойдет!", "Эка, брат, куда!".

Цагеридзе испестрил уже несколько листов бумаги, записывая, где одним словом, где значком, а где и простенькой схемой все, что говорилось полезного. Он записывал, а в сознании у него все время стучалась Марксова формула о том, что идея, овладевшая массами, становится материальной силой. Он чувствовал эту материальную силу, он знал, что, когда начнутся работы, люди возьмутся за них не только по обязанности, по приказу, а по велению своей совести. Он сперва собирался переработать начальный вариант приказа, включить в него все толковые соображения рабочих, теперь он видел получится целый том. Пусть лучше все эти его записи так и остаются в условных значках! Цагеридзе решительно перечеркнул проект приказа, оставил в нем только одну фразу: "К работам по спасению леса путем намораживания льда в протоке - приступить немедленно", - поднялся и сказал:

–  Конец совещанию! Прошу заключительного слова. Вот оно: борьба началась! Было много советов. Хороших советов. Спасибо! Все! Но я хотел бы услышать еще один, последний совет: "Николай Цагеридзе, иди поужинай". Не знаю как другие - Цагеридзе не ел с утра. Нехорошо голодать очень долго. Портится цвет лица, человек некрасивым становится. А человек должен быть красивым. Николай Цагеридзе хочет быть красивым. Для него это важно. Почему? Догадайтесь сами.

Люди захлопали в ладоши, засмеялись, стали вставать. Кто-то спросил:

–  А когда начинать работу на льду?

Перекрывая шум и вызвав новую волну ответного смеха, Цагеридзе выкрикнул:

–  Кто поужинал - немедленно!

Булатова оказалась рядом с ним. Нервно поправляя платок на голове, спросила с обидой:

–  Как же теперь с жилищным строительством? Стало быть, верно, начали и опять все побросаем?

Цагеридзе шутливо обнял ее за плечи.

–  У вас есть "мой" котежок.

–  Да ну вас! О себе я разве?

–  Вы замечательно сказали о ледоходе. Его действительно не остановишь. Ребенок должен родиться. И мы должны успеть. Хорошие дома тоже очень нужны. Пусть это будет второй ребенок. А еще лучше - пусть будут двойняшки!

–  Это вашему брату, мужикам, так кажется, - невесело отозвалась Булатова. - Вам все легко. Только захотеть!

–  Моя бабушка говорила: женщина захочет сына - сына родит, дочь захочет - дочь родит, - с прежней, немного грубоватой шутливостью сказал Цагеридзе. - Полюбить только нужно, дорогая Булатова!

И встретился глазами с Баженовой. Она смотрела на него осуждающе, как всегда, когда у Цагеридзе прорывались бестактность и грубость. Но на этот раз была в ее взгляде еще и боль, будто слова Цагеридзе каким-то вторым своим смыслом прямо коснулись ее, ударили жестоко и беспощадно. Он хотел приблизиться к ней, но, прежде чем успел это сделать, людской поток оттеснил ее и вынес за дверь. А в коридоре Цагеридзе остановила Лида. Она была в пальто, немного запыхавшаяся, держала небольшой сверток в руке.

–  Вот... я принесла...

–  Что принесли? - не понял Цагеридзе.

–  Да вы просили... Тут оладушки... Пока напекла...

Цагеридзе не знал, что сказать ей. Было и трогательно и смешно.

–  Я не просил, Лидочка. Я приказал вам: не надо.

–  Ну зачем вы так? - тихо возразила Лида. - Я же старалась.

Их обтекали с обеих сторон, оглядывались, и Лида немного нервничала. Она вовсе не думала о том, что опоздала, что теперь Цагеридзе с успехом может и дома поужинать. Ей нужно было, чтобы он взял, чтобы он принял ее заботу о нем, ее... Цагеридзе понял только одно: если он сейчас не возьмет Лидины оладушки, он ее очень обидит.

–  Да, да, - сказал он, словно сделал внезапно большое открытие. - Я совершенно забыл, что мне в конторе придется еще задержаться. А я голоден, как волк. Давайте сюда! Спасибо!

Он взял сверток у сразу посветлевшей Лиды и зашел к себе в кабинет. Исключительно для того, чтобы съесть оладушки.

12

Весь вечер, пока продолжалось совещание, Максим сидел, словно заведенный изнутри тугой пружиной. Она вдруг то начинала раскручиваться, и тогда он испытывал неодолимую потребность вскочить и уйти, то сразу стопорилась, так энергично и сильно, будто прижимала, придавливала его к скамье.

Максим теперь был твердо убежден в том, что разгадал истинное значение Женькиной частушечки о шапке: девушка приглашала прийти к той же сосне. Но только - зачем? Опять над ним посмеяться? Или...

И он сидел, слушал, что говорили, сам подавал советы, спорил, охваченный волнением предстоящей борьбы с ледоходом, рисовал картины грозных схваток со стихией. А между тем пружина делала свою тайную работу, уши у Максима постепенно глохли, рисовалось теперь ему вовсе другое: Женька Ребезова, тихая и задумчивая, бродит по снегу возле сосны, беспрестанно поглядывая на дорогу. Как быть?