– А в чем тут дело?
– спросил я у одного старика раскольничьего вида, подойдя поближе. Я надеялся, что он меня не знает, - так и оказалось.

– Вонь антихристова! До чего дошел, бесстыдник, поп-расстрига! Папежной ересью смущать православных...

В этот момент на высоком церковном крыльце появился бледный отец Медякин. Он поднял было руку, желая не то успокоить, не то благословить народ, но его жест толпа восприняла как богохульственный, и к крикам прибавилось несколько со свистом пущенных камней. Я с ужасом заметил, как один из них попал в голову священника, как Арсений зашатался и побледнел.

Я достал револьвер и выстрелил под ноги старику-раскольнику, потом дал еще несколько залпов поверх голов. Толпа, как по команде, рванулась в ближайшие переулки. С дымящимся револьвером в руке я пробивался в противоположном направлении.

Наконец я взбежал на крыльцо и принял на свои руки несчастного иерея. Мои опасения еще более увеличились, когда я увидел, что камень угодил почти в висок. Длинные волосы Медякина, и так не особенно чистые, рядом с раной совсем спутались от крови.

Я не очень представлял, что делать в таком случае. Втащив Медякина в храм, я рявкнул:

– Спирт... спирт есть у тебя... к ране приложить?

– Нет... нету спирта.

Какой-то из пономарят понял мое желание по-своему и принес бутылку церковного кагора. Делать нечего - я сунул горлышко в рот священнику да и сам отхлебнул немного.

Слава Богу, отец Арсений сознания терять не собирался и даже не очень страдал от боли. Видя, как после хорошего глотка кагора на его щеки возвращается румянец, я спросил:

– Что же вы сделали, отче Арсение, что вызвало такую ярость этих недобрых людей?

– У меня появилась мысль: ради символического обозначения всемирной роли христианства... и вселенскости церкви... ввести в литургию немного католических песнопений на латинском языке - всего пару псалмов, как вспомогательных элементов...

– Эх, отче, отче, экспериментатор вы! Мученик природы и прелюбодей мысли, как говорил Достоевский. Экуменист энский... Кто ж такое творит в уездном соборе? В нашем городе и реформы Никона-то с трудом признаются...

Широко распахнулась дубовая дверь, в проеме появился маленький милиционер, весь перетянутый ремнями, так что являлась мысль: может, это не человек вовсе, а один кокон? С ним были двое его долговязых помощников, так что в комплекте они напоминали композицию магометанской мечети с двумя минаретами по бокам.

Милицейский вошел очень начальственно, но, увидев меня, немного смутился. Однако говорить начал громко, на прежнем запале:

– Что здесь произошло?
– И сам же себе ответил: - Препятствование свободному отправлению культа совести?.. Ничего, изловим всех этих белогвардейских недобитков-тихоновцев!

Милиционер кивнул одному из помощников, и тот немедля подал ручку и бумагу.

– Вы, гражданин Медякин, кого из них запомнили?

– Не надо... протокола, - нерешительно махнул рукой отец Арсений.

– Как это - не надо?! Это как это, я вас спрашиваю, не надо? Вы подверглись нападению контрреволюционных элементов, и теперь ваш долг...

– Не надо.

Милиционер осекся, гневно посмотрел на Медякина, однако потихоньку перевел глаза на меня - и гнев сменился вопросом. Я заметил, что сам отец Арсений тоже обратился ко мне.

– Не надо протокола, - подтвердил я.

– Тогда разрешите откланяться...

Носитель социалистической законности откозырял нам, и мне показалось, что он с трудом удержался от слов "ваше высокоблагородие". В дверях милицейские столкнулись с фельдшером и долго не пропускали его, пока не вышли всей группой.

Фельдшер наложил перевязку и констатировал, что никакой опасности нет. Я отправил его восвояси, а отец Арсений отослал пономарят. Когда мы остались одни, через минуту он вдруг спросил:

– Александр Федорович, почему вы не захотели венчаться?..

Я сказал нечто невразумительное по смыслу и примирительное по тону. Однако священник сам не собирался заострять внимание на этом вопросе - ему просто нужно было начать разговор.

– Слушайте, а вы не могли бы достать мне немного... того порошка? Да, я понимаю, вы спросите - зачем?

– Действительно, спрошу. Вы, по-моему, и так человек вполне не от мира сего!

– Может быть... Но не в большой степени. Вы видите нелепость всех моих ничтожных попыток, и это не нелепость юродивого, а карикатурность обычного, только жалкого человека.

– А вы хотели бы приблизиться к идеалу юродивого?

– Да. Видите ли... Я служу делу церковного обновления, но не могу обновиться сам! Если бы вы знали, сколько во мне серого, теплого, ненастоящего, насколько я хочу казаться другим... Людям можно казаться-то, но себя не обманешь.. Дерзание мое слишком мало. Вам хорошо, вы человек столичный, вам позволяли пестовать вашу неотмирность, относясь к ней мило и со снисхождением, как к забавам ребенка. А у нас тут другие порядки... Жестокие, знаете ли, порядки! Слишком рано заставляют окунуться в мир, можно сказать, как вы тогда на лодке... Не спрашивая, сразу вниз головой.