– Не получится.

– Почему?

– Нет мотива.

– Что ж... все другие могут захотеть стать странными людьми, а я нет?

– Лекарство не испытано... Я не могу разрешить.

– Но мне надо. Я не могу больше ждать!

– Почему ждать? Вы только что от меня услышали...

– Мне нужно запечатлеться у вас в памяти. Мне нужно, чтобы вы меня помнили каждую секунду! А для этого нет средства другого... Так что давайте свой порошок.

– Но, Елизавета Павловна, милая, это опасно!..

– Никакая я вам не милая. Вот отдадите порошок - буду милая. Пока я вам никто.

– Почему же никто? Вы мне добрая знакомая и...

– Я вам обычная провинциалка, вдобавок не самая красивая. Таких, как я, можно попытаться соблазнить, а можно определить себе в подруги и знакомые. Это дело вкуса и времени. Ведь честно скажите: все так?

– Да, может, и так, но зачем вам я? И на что вам сдался я?

– Мне с вами интересно. Вы сами говорили... Это и значит, что я вас люблю.

Она склонила голову набок и спрятала лицо, как дитя. Однако не заплакала - по крайней мере я не увидел.

Когда нужно стало что-то говорить, я сказал:

– Лекарства я вам все-таки не могу дать... Это было бы совсем уж безответственно! Да вдобавок надо разобраться и подумать...

– Да, вы правы, разобраться и подумать, - спокойно, только уж слишком четко и тихо повторила она мои слова.
– А я пока пойду, можно?

– Да, конечно, идите. Мы скоро увидимся.

На следующий день все было готово для инъекции Керемету. К тюрьме была вызвана медицинская сестра, которой сказали, что нужно сделать укол глюкозы. Она, сам вор и тюремная охрана ждали меня, но я так и не пришел.

Потому что впрыскивать стало нечего.

Потому что я понял, почему так спокойно и четко проговорила Свешницкая последние слова. Понял это за час до предполагаемого действа - когда открыл ящик стола и не нашел там пакета. Когда вспоминал, что вчера, еще до всех этих странных признаний, я подводил Елизавету Павловну к столу полюбопытствовать на внешне безобидный вид белого порошочка, способного изменить мир.

В тот момент, когда я глупо стоял над столом, скрипнула калитка - это хозяйка вернулась от соседки. Я расспросил ее и узнал, что "сегодня к вам та же барышня была... Я ей сказала, что вы на службе, а она сказала, что вы сейчас придете и она к вам по делу... Я ее тогда и запустила к вам в кабинет, ибо знаю, что вы с ней в дружбе... Не в коридоре же ей стоять".

Фраза явно имела характер осуждающий, в глазах читалось "а еще дочь учителя", но мысли хозяйки совершенно изменились, когда, вместо того чтобы устыдится, я заорал:

– Ко мне никогда и никого не пускать в мое отсутствие! Я фактический глава энской прокуратуры и... Вы знаете, что будет?!

В последний вопль я вложил довольно расплывчатый смысл: я даже сам не очень понимал, что имел подразумевал под словом "будет". Но старушка побелела, затряслась и готова была бухнуться мне в ноги, ибо посчитала, что я грозил именно ей.

– Эти двое же приходили к вам... А учительская дочка - что от нее может быть?! Я не знала, не знала, что она контра!

– Да никакая она не контра. Успокойтесь!
– сказал я и сам немного успокоился.
– Я только имею в виду, что ко мне просто так никого не допускать! Простая мера предосторожности...

– Но у вас ведь пропало что?
– высказала хозяйка по-простонародному прозорливую мысль.

– С чего вы взяли? Что за подозрения на уважаемую женщину? Я просто указываю вам, как впредь быть в таких случаях... И никого никогда не пускать.

Оставив хозяйку, я вышел на улицу. В доме Свешницких Елизаветы не оказалась. Сам хозяин был не очень в духе.

– Знаете, Александр Федорович... Может, мне и не стоит говорить об этом, но я все-таки отец! Вы много времени проводили с моей дочерью раньше, и я невольно ожидал какого-то решения с вашей стороны...

На секунду я смешался. А потом вдруг перестал чувствовать себя, мною стал управлять кто-то неведомый. Я усмехнулся и сказал:

– Павел Андреевич! Ваша мысль устремлена к звездам, к будущему человечества, а вы отвлекаете ее на рассуждения, достойные старорежимных мещан. Вы мне сами говорили, что в космических колониях на людях даже не будет одежд, поскольку они могут только стеснять движения. Неужели вы говорили неискренне, неужели для вас все это только игра воображения, а не смысл существования?!

Старик задрожал, болезненная морщинистая складка прорезала его лицо.

– Вы правы, - сказал он, - вы правы.

Тогда я сразу ушел, но на другой день получил сведения, что Лиза вернулась и ей нехорошо. И вот я впервые увидел ее после того поступка. Она полулежала, и мы были наедине.

– Лиза, как вы посмели?
– сказал я нарочито грубо, хотя мне было страшно и стыдно.
– Вы низвели, может быть, последнюю идею в моей жизни до какого-то выяснения личных отношений...

Я осекся. Она ничего не ответила.