Роден, благодаря неукротимой энергии своего характера, позволившей ему перенести ужасное и мучительное лечение доктора Балейнье, находился теперь вне всякой опасности. Его выздоровление шло очень быстро, хотя он сохранял пугающую худобу. Свет, падавший отвесно сверху на его желтый и блестящий череп, костлявые скулы, горбатый нос, подчеркивал своим сиянием все выпуклости его лица, которое было изображено резкими и густыми тенями. Его можно было принять за живой оригинал монахов-аскетов на тех мрачных картинах испанской школы, где из-под коричневого капюшона выглядывает голый череп цвета старой слоновой кости, скула мертвенного оттенка, потухший взор впалых глаз, а все остальное пропадает в мрачной полутьме, где еле-еле можно различить силуэт человека, стоящего на коленях в темной рясе и с веревкой вместо пояса. Это сходство казалось тем более поразительным, что Роден, наспех спускаясь из своей комнаты, не снял длинного халата из черной шерсти; более того, будучи чувствительным к холоду, он накинул на плечи черную суконную накидку с капюшоном, чтобы уберечь себя от холодного ветра.

Отец д'Эгриньи, не попадая под луч света, вертикально падавшего в тайник, оставался в полутени.

В ту минуту, когда мы представляем читателю обоих иезуитов, Агриколь только что вышел из комнаты, чтобы позвать Габриеля.

Отец д'Эгриньи поглядел на Родена с глубокой гневной тревогой и, наконец, прошептал:

– Без письма мадемуазель де Кардовилль увещания кузнеца не привели бы ни к чему. Неужели эта проклятая девица будет вечно препятствием, о которое разбиваются все наши планы? Как мы ни старались, она заключила союз с индусом, и если теперь аббат Габриель доведет все до конца и господин Гарди вырвется от нас, я не знаю, что и делать. Что делать?.. Право, отец мой, можно прийти в отчаяние, думая о будущем!

– Нет, - сухо возразил Роден, если только в доме архиепископа немедленно исполнят мои приказания.

– И тогда?

– Тогда я отвечаю за все... но мне нужно иметь известные вам бумаги не позже чем через полчаса.

– Они должны быть написаны и подписаны давно... я тотчас же передал ваше приказание - в самый день операции...

Роден знаком прервал речь аббата д'Эгриньи и приложил глаза к отверстию, позволявшему видеть, что делается в соседней комнате.

34. НАСТОЯЩИЙ ПАСТЫРЬ

Роден увидел в эту минуту, как в комнату господина Гарди вошел Габриель, которого ввел за руку кузнец. Присутствие двух молодых людей, одного - с мужественной открытой физиономией, а другого - одаренного ангельской красотой, являло такой резкий контраст с лицемерными лицами, окружавшими обыкновенно господина Гарди, что фабрикант, растроганный великодушными речами Агриколя, почувствовал, как его сердце, столь долго находившееся под гнетом, начинает биться свободно и легко.

Габриель, хотя никогда раньше и не видел господина Гарди, был изумлен выражением его лица. Он узнавал в подавленном, страдальческом облике роковую печать, налагаемую нравственным давлением на ум и волю... Печать эта навеки ложится стигматом на жертвы ордена Иисуса, если их вовремя не освободить от этого человекоубийственного гнета.

Роден и отец д'Эгриньи не пропустили ни одного слова из беседы, невидимыми свидетелями которой они были.

– Вот он... мой дорогой брат...
– сказал Агриколь господину Гарди, вот он, лучший, достойнейший из священников... Послушайте его, и вы возродитесь для счастья и надежды и будете возвращены нам. Послушайте его, и вы увидите, как он сорвет маски с обманщиков, надувающих вас ложной набожностью. Да, да, он сорвет с них личины, потому что он сам был жертвой этих негодяев. Не правда ли, Габриель?

Молодой миссионер движением руки хотел умерить возбуждение Агриколя и звучным, нежным голосом сказал господину Гарди:

– Если, сударь, вы находитесь в тяжелых обстоятельствах и вам могут понадобиться советы одного из ваших братьев во Христе, располагайте мною... Впрочем, позвольте вам заметить, что я давно испытываю к вам почтительную привязанность.

– Ко мне, господин аббат?

– Я знаю, - продолжал Габриель, - как вы были добры к моему приемному брату. Я знаю ваше поразительное великодушие по отношению к рабочим. Знаю, как они обожают и почитают вас. Пусть же сознание их благодарности и уверенность в том, что ваши поступки были угодны Богу, который радуется при виде добрых дел, служат вам наградой за все, что вы сделали, и поощрением для того добра, которое вы еще сделаете...

– Благодарю вас, господин аббат, - сказал Гарди, тронутый этими словами, так резко отличавшимися от речей аббата д'Эгриньи.
– В той печали, какую я испытываю, отрадно слышать столь утешительные слова, и признаюсь, - задумчиво прибавил он, - что возвышенность и серьезность вашего характера и ваш сан придают необыкновенный вес вашим речам.

– Вот чего я боялся, - прошептал отец д'Эгриньи, который по-прежнему находился около отверстия, внимательно смотрел и слушал, навострив уши. Габриель может вывести господина Гарди из апатии и вернуть его к деятельной жизни.

– Этого я не боюсь, - коротко и резко возразил Роден.
– Господин Гарди может забыться на минуту, но если он попытается встать на ноги, то увидит, что они у него переломаны.

– Чего же боится ваше преподобие?

– Медлительности архиепископа.

– На что же вы надеетесь?..

Роден, внимание которого было вновь возбуждено, опять прервал знаком отца д'Эгриньи, который немедленно замолчал.

Господин Гарди размышлял о словах Габриеля, и потому в комнате воцарилась тишина.