Шейх уехал, а Степанов и Эд спустились вниз, в зал.

– Как вам понравился шейх?
– спросил Степанов.

– Он интересно думает.

– По-вашему, он думает? Очень люблю думающих людей. На этой земле вообще, по-моему, перестают думать: чем больше люди научились делать, тем они меньше стали думать.

Эд записал слова Степанова в книжечку и заметил:

– Он верно сказал: "Мои люди больше всего ненавидят то, что любят в глубине души".

– Когда монарху нечего сказать - он сыплет афоризмами и цитатами.

– Вы предвзято к нему относитесь. Он ищущий человек.

– Что он ищет?
– поморщился Степанов.
– Бросьте вы, Эд. Как только он начнет искать, его сразу же спросят: "Почему вы берете себе, ваше величество, восемьдесят три процента прибыли от нефти, а государству оставляете семнадцать?" Что он тогда ответит, хотел бы я знать? Вы были в его княжестве?

– Я туда еду.

– Ну так посмотрите вокруг себя повнимательнее: он не разрешил ввезти партию транзисторных приемников, он боится информации, а информации боятся только тираны. Если раньше уровень национальной культуры определялся количеством потребляемого мыла, то сейчас этот уровень определяется количеством радиоприемников, находящихся в пользовании у народа, и ценой на них в магазинах. Он покупает у вас только ковбойские фильмы, а Крамера, Феллини и Эйзенштейна он запрещает к прокату. Он посадил в тюрьмы двадцать молодых парней за то, что они обратились к нему с просьбой дать им иностранные паспорта: они хотели поехать учиться в институт Лумумбы.

– Вы надели на глаза шоры, - сказал Эд, - шейх против вас, поэтому вы не хотите видеть в нем ничего хорошего.

– Бросьте, Эд, - поморщился Степанов, - если вы работаете на людей, которым выгоден этот парень в бурнусе, со мной-то зачем так? Мы ж с вами коллеги, у нас может быть свое мнение о происходящем. Пишите что хотите, это ваше личное дело, но зачем прислуживать в разговоре со мной?

Эд сказал:

– Что это у вас за интонация евангелического пастора? Слушать проповеди можно и дома, для этого существует жена!

Степанов перебил его:

– Как Сара?

Стюарт досадливо махнул рукой и подумал: "Русский прав. Я ничего не смогу написать, если не заставлю себя поверить в истинность того, о чем я пишу. Он верно сказал - зачем сейчас-то прислуживать? Впрочем, с большим наслаждением я бы поступил наоборот: я бы в очерках ругал этого кретина с чалмой, а в разговоре хвалил - писателя судят по словам написанным, а не произнесенным".

– Возьмем танцорку?
– предложил он и поманил немочку, сидевшую неподалеку: после своего номера она пила кофе.
– Меня возбуждает доступность, - пояснил он.
– Вас - нет?

Немочка улыбнулась и подсела к их столику.

– Давно здесь, козочка?
– спросил Эд.

– У меня контракт на год.

– Хорошо платят?

– Хорошо...

– А эти?
– Эд кивнул головой на богатых кочевников, сидевших возле сцены.

Немочка сделала большие глаза, покачала головой и приложила палец к губам.

– Зачем вам это?
– спросил Стюарт.

– Мой жених - шофер в Гамбурге. Я скоро вернусь, и мы поженимся. Мы не могли раньше пожениться: плодить нищих? Когда я вернусь, мы сможем обеспечить нашу семью.

Тогда Стюарт в первый раз - именно Степанову - сказал фразу, ставшую после его заклинанием:

– На предательство человека толкает не любовь, а обременительное последствие любви - то есть семья...

Он написал в газету Маффи цикл великолепных очерков, в которых он поднял шейха - "человек интересно строит свободу методом жесткого курса". Он писал о парадоксе: диктатура во имя будущей демократии. Через два дня после того как Маффи кончил печатать его очерки, "Стандарт ойл" удвоило субсидии шейху, а через неделю шейха свалили: молодые офицеры расстреляли его во дворце и провозгласили республику.

– Служить - это не значит врать, - сказал тогда Маффи, - мне вы обязаны были сказать всю правду. Апологеты нужны кретинам, которые боятся мыслить и принимать быстрые решения.

Эд снова метнулся в левые газеты, но там его предложений не приняли: у всех был в памяти скандал с "демократическим" шейхом. Тогда Стюарт плюнул на все и пошел работать в рекламу, на телевидение.

01.12

– Так что же будем делать, Эд?
– спросила Сара, и на глаза ее навернулись слезы.

– Ты много пьешь.

– Ну и что? Что еще мне остается делать?

Она заплакала.

– Сейчас будет истерика?

Сара вытерла слезы, но подбородок ее по-прежнему дрожал.

– Истерики не будет, милый...

– А что же будет?
– спросил он, и огромная грустная нежность вдруг сжала его сердце, когда он посмотрел на нее, - так прекрасно было ее лицо.

Она ответила:

– Будет развод.

Он положил руку на ее холодную длинную ладонь.

– Только ты напишешь просьбу о разводе сейчас, немедленно, - сказала она, - вот хотя бы на этой салфетке.