– Вот тебе и лодочка, - видишь: один дядя лежит, а другой его сейчас ногой в живот - хлоп!

– Не надо!
– говорит Леня.

Несколько времени он молчит, потом добавляет:

– Еще лодочку.

– Еще лодочек пока нет, а тут, смотри, парус. Видишь, парус! Вот так он надуется, - дядя Черный надувает щеки, - и плывет... как уточка. А тут два матросика...
– Дядя Черный косится на Леню, улыбается и добавляет: - И вот один матросик другого повалил и сейчас, значит, ка-ак даст ему ногой в живот!

– Не надо, - укоризненно и удивленно смотрит Леня.

– Ну, хорошо, пойдем дальше... Вот, значит, свечка горит, дядя какой-то сидит, должно быть стихи пишет. Так. А вот шар воздушный... По воздуху летает... там... полетает-полетает и упадет... А вот на собачках едут... Видишь, как здорово. Дяди в салазках сидят.

– А Пушок?

– Вот мы и Пушка так же... мы и Пушка пристроим. Как зима, снег, сейчас мы Пушка запряжем... Но, Пушок! Но-но!

– Но-но!
– повторяет Леня, смеется, хлопает ручонками по дивану.

"Я все-таки хороший воспитатель", - думает дядя Черный.

– А вот дяди дерутся, называется это - бокс. Видишь, как ловко. Вот этот дядя того в голову - рраз!

– Нет...
– отворачивается Леня.

– Ничего не поделаешь... А теперь этот дядя того, - видишь...
– дядя Черный приостанавливается, улыбается, едва сдерживая такой странный, молодой, беспричинный смех, и заканчивает быстро: - Ногой в живот - раз!

– Не надо!
– говорит строго Леня.

– Чего не надо?
– улыбается дядя Черный, охватив его руками.

– Не на-до ногой в живот!

– Почему не надо?

– Так.

– Ну, хорошо... Я, брат, не виноват, когда такие картинки... Ну, этих дядей мы пропустим.

– Лодочку, - опять говорит Леня.

– Лодочек тут нет пока. Должно быть, из тебя моряк выйдет... Лодочек нет, а вот горы... высокие-высоченные, а на них снег... Ладно... А вот мельница, муку мелет. А это мужичок в поле... Кашку варит.

– А у Лени есть.

– А у Лени есть кашка. Лене не нужно... Мужичок пускай себе варит, а у Лени есть... А вот... вот, братец мой, волчья яма называется... Это, видишь ли, колючая проволока, а тут солдаты идут...

– Бам-бам-бам, - подражает барабану Леня.

– Да-с... Солдатики идут, - ехидно тянет дядя Черный.
– Идут-идут и вдруг в яму - бултых! А в яме кол... видишь вон - кол! А вот солдатик лежит... здесь у него кровь... Ага... А этот вон летит вниз, и сейчас кол ему в живот - рраз!..

Леня уже ничего не говорит. Он потихоньку соскальзывает с дивана и бежит по комнате, маленький, смешно действуя короткими ногами, коленками внутрь. Подбегает к двери, отворяет ее, пыхтя, и скрывается куда-то в другую комнату или на кухню, и дядя Черный широко улыбается ему вслед.

IV

С отцом Лени, художником, говорили о колорите Веласкеса и рисунке Рибейры; с матерью - о том, какая дура классная дама Шеева: на сороковом году - вы представьте!
– проколола себе уши и надела серьги; и хоть бы серьги приличные, а то золото накладное, а бриллианты - никакой игры... вот дура!

Леня спал в это время.

Дядя Черный так привык уже к этим двум людям, что читал только их мысли и почти не замечал лиц. Это бывает, что глаз скользит по лицу, как по небу, не видя его, но привычно зная, что оно синее, или облачное, или в тучах. Только когда изменялся неожиданно и внезапно удар света, появлялось в лицах то мясное, что дяде Черному так хотелось забыть, когда он думал о человеке.

У художника бросалась вдруг в глаза круглая, кочколобая, стриженая, синяя от проседи голова, вздернутый нос и толстые темные волосы в усах, редких и обвисших, и в бороде, подстриженной в виде лопатки; но если бы были густые сумерки, он казался бы красавцем.

У нее лицо было белое, полное, краснощекое, с мужским уверенным лбом и с пенсне над зеленовато-серыми глазами, лукавыми, точь-в-точь такими же, как у Лени.

Хорошо было сидеть, пообедавши, за самоваром и слушать о законченности Рембрандта.

– Законченность Рембрандта, например, - это тонкое понимание: изучил и понял. А законченность его последователей - Бойля, Гальса, - эге, это уж вы нам очков не втирайте, - это манера, да-с.

Так все это было старо, но и старое становится юным, когда оно вдруг воскреснет и способно зажечь. Говорил он громко, сверкая добрейшими молодыми глазами, и она останавливала его:

– Что ты орешь? Тише ты: Леньку разбудишь.

И потом делала широкий жест, который шел к ее высокому телу и размашистой натуре ушкуйницы, и говорила: