– Ты разве ушел оттуда?

– Не-ет, я уехал... Я только уехал пока.

– Я его понимаю, - сказал Близнюк Шамову.
– Кокс наш этого несчастного как мучил, так и продолжает мучить... но оттуда теперь он привез решение, вот что. Правда, Леня?

– К сожалению, нет... Хотел бы привезть, - не вышло... Там я только подковался немного... Пока отпуск, буду опять ходить в подвал, пробовать... Потом думаю с вами на Шлюпе пойти по Днепру, осмотреть Днепрострой. По Днепру я здорово соскучился...

– А Нева?
– изумленно даже несколько спросил Михаил Петрович сына.

– Нева... она, конечно, река широкая, только загружена до черта. Трехмиллионный город, - чего же вы хотите? А самый дешевый транспорт, как известно, водный.

– Да-а... Нева... Не-ва-а...
– мечтательно протянул Михаил Петрович, болтая ложечкой в пустом чае.
– Эх, туманы на ней хороши были! А в этих туманах чуть-чуть намечались барки, набережная, мост... Я жил одно время двумя окнами на Неву, и много этюдов я тогда сделал с невскими туманами.

– Где же эти этюды?
– спросил Леня.
– Я у тебя их что-то не видел...

– Ну-у, где этюды... Холст ведь нужен же был... Писал потом на этих холстах Волгу, когда жил в Саратове.

– А потом, значит, уж на волжских этюдах - Днепр? То-то из детства я помню, они были очень тяжелые, - улыбнулся Леня и продолжал о своем: - По Неве я несколько раз все-таки ходил на кливере. Только там мне не удалось подходящей компании сбить... Кострицкие оба от этого дела отстали, конечно, по причине младенчика, а к прочим разным - к кому ни сунешься, все народ, плохо понимающий в гребном спорте.

– Словом, я вижу, ты там не привился как следует, в Ленинграде? догадался Шамов.

– Ленинград - очень он как-то бесконечен... И потом эти там дожди вечные, к ним ведь тоже надо выработать привычку, - ответил Леня, глядя не на Шамова, а на отца и думая при этом, каким образом смог привыкнуть к постоянным дождям и туманам его отец, уроженец Средневолжского края.

Отец же спросил пытливо:

– А вот ты мне так и не писал в письмах, как теперь в Эрмитаже? Много ли там осталось картин старых мастеров?

– В Эрмитаже? Не знаю. Там я вообще ни разу не был... Не успел как-то... Я ведь жил в Лесном, около своего института, а Эрмитаж - он в центре.

– Ка-ак? Неужели ни разу не был в Эрмитаже?
– до того изумился отец, что даже слегка поднялся на месте и только потом сделал вид, что ему нужно дотянуться до сахарницы.

– А когда же мне было туда ездить?
– спокойно отозвался Леня.

– А в опере там ты на чем был?
– спросил Зелендуб.

– В опере? Гм... В оперу я собирался было, и даже билет у меня в руках был на "Пиковую даму", да как раз в этот день меня обожгло взрывом... Так и пропал билет...

– Одним словом, как я теперь вижу, ты совсем забросил искусство, горестно протянул Михаил Петрович. Зелендуб же только поглядел скорбно и даже как будто сконфуженно не на Леню, а на его отца, потом начал усиленно глотать чай с вишневым вареньем.

Леня же, улыбаясь понемногу всем, заговорил взвешенно, не в полный голос:

– Представьте себе Полину Поликарповну некую, этакую салопницу лет на пятьдесят, - мою хозяйку в Лесном... У нее все болезни, известные медицине, и дюжины две новых, медициной еще не исследованных. И ото всех этих болезней она с утра до ночи стонет, и охает, и движется, как тень. Но все время движется - вот в чем секрет этой Поликарповны; другая бы на ее месте тысячу раз умерла, а она и картошку варит, и ячмень для кофе жарит, целый день вообще хлопочет не приседая, только стонет и охает... У нее племянник-писец со вставным глазом, с балалайкой и баяном. Этот чуть только придет из учреждения своего, сейчас же или за балалайку, или за баян, и на-чи-на-ет-ся... А в соседней комнате маленькая Кострицкая заливается в самом высоком регистре... Так что можете представить, какая около меня опера все время пелась... А я, между прочим, был ведь ударник, не кое-как. Пятнадцать часов в сутки работал, должен же я был - не скажу отдыхать, а просто хотя выспаться?.. Искусство - прекрасная, конечно, вещь, и Эрмитаж, и "Пиковая дама", и даже роман какой-нибудь, о каком кричат усиленно в газетах, - но вот время, время... В сутках очень мало часов, всего только двадцать четыре... И если, - вот когда настали белые ночи в Ленинграде, можно было забыть об этих двадцати четырех часах и о ночах вообще, так ведь человек все-таки не железный, о двух ночах подряд забудешь, а потом целые сутки проспишь. В этом загвоздка с искусством... И ведь не требую же я от композиторов и от художников, чтобы они вместе со мной работали еще и по взрывам.

Михаил Петрович сверкнул на него очками и отозвался:

– Есть такое изречение у Козьмы Пруткова: "Специалист флюсу подобен".

А Ольга Алексеевна, посмотрев на пустые тарелки у всех, пришла в притворную ярость:

– Крокодилы! Разве можно с такими зверскими аппетитами являться в гости? Беритесь-ка за свои фуражки и уходите! А то и накурили тут еще, крышу сними, не вытянет. Идите, довольно... Леонида тоже можете взять. Только если он вернется позже двенадцати, я его совсем не впущу.

Гуляли потом все четверо в парке. Говорили и о своем будущем, как оно рисовалось каждому из них, и о заводах, и о шахтах Донбасса, и о своем подвале, четырьмя китами которого они были. Между прочим, Леня спросил о Тане:

– Что это за лаборантка новая появилась у нас в подвале? Дикая какая-то и химии совсем не знает: наливает в уголь перманганат как квас, да еще и размешивает палочкой очень старательно.

– Это Голубинский ее принял, - отозвался Шамов.
– А я, признаться, и не разглядел ее как следует.