В городе стоял пехотный полк, и там на улицах солдаты попадались часто; их можно было встретить и около города, между кривыми избушками выселок и хуторов; но здесь, откуда город казался маленьким, пестрым и игрушечным, солдат был непривычен, непонятен и совершенно как-то ненужен.

Но он подошел к костру, легко шагая через кочки, потный, красный и бритый.

– Христос воскресе!
– широко улыбнулся он, подойдя, и, сняв фуражку, три раза деловито поцеловался сначала с дедом, потом с Санькой.

От него пахло немного водкой и дешевой колбасой.

– Садись, гостем будешь, - пригласил дед.

– И то сяду... Пёр-пёр сюда лугами, - устал!
– отозвался солдат.

– Из города, што ль?

– Ну да, из города.

– Из города сюда верст восемь будет... До Красной слободки пять считают, а от Красной досюда три, вот и восемь, - пояснил старик.

Санька вонзил в солдата свои черные глаза и буравил его ими сверху донизу, блуждая от выпуклого лба и белесых закрученных усов до крепких наборных сапог, отлакированных травою.

– Это скотина-то чья?
– спросил солдат.

– Скотина-то обчественная, мужицкая, а земля барская, у барина нанимаем, у Худолеева, - ответил дед.

– А ваше село-то где?

– А наше вот счас, за лесом... Панино называется.

– Благодать тут у вас!
– протянул солдат, вытирая пот ситцевым платком.
– Ишь лес-то какой, - не надышишься!

– Да ты чегой-то сюда попал?.. Не ближний свет из города-то, - с опаской спросил дед.

– Я-то?
– Солдат посмотрел на деда, на коров, на Саньку и выдохнул: Скушно мне, вот и попал... Не люблю я в городе: пыль, да стук, да дома везде... Четвертый год служу, никак не привыкну. Прямо на удивление: другие ничего - ходят себе везде, осматривают, магазины там, то да се, а я не могу. Тошно мне, пропади они пропастью! Теперь мужицким делом землицу пахать, хлеба сеять... Всколыхнешь ее, матушку, - как пряник, так бы и съел, черноземь... У вас тоже земля ничего, - но у нас лучше. У нас, как снег это стает, на поле-то утонуть можно, - жижа жижей стоит! Прямо страсть, какая в нее сила впитается!.. Как хлеба-то пойдут, прямо глазами видишь: что ни день, то вершок, что ни день, то вершок, - так и тянет стрелой... Сила страшенная!

– Да это в какой губернии?
– с улыбкой спросил дед.

– Тамбовской губернии, Кирсановского уезда, село Бабинка... Богатое село! Пятьсот дворов, две церкви, спишешная фабрика есть... У нас как же, у нас слободно... Тоже вот так лес есть, река, небольшая хоть - Ломша, - ну, рыбы в ней - сила темная!.. С наметкой в половодье пойдешь, брат ты мой! Еле выволокешь.

– Все тина одна, - насмешливо подсказал дед.

– Тина... как же...
– обиделся солдат и, помолчавши, добавил: - Дичи тоже по болотам чертова бездна... Здесь куды, здесь и звания того нет... Из города из Кирсанова охотники приезжали. Палят, бывало, палят, суток по три... страсть набьют!

– Вот придешь со службы, сам палить будешь, - ввернул дед.

– Я-то? Нет! Бог с ней, с охотой... Не люблю я это, птицу стрелять, пущай гомозится...

– У вас что же счас, праздник все считается?
– перебил дед.

– Ну да, праздник... ученья нет, слобода... Я и говорю: другие по улицам пошли, а мне надоело, ну их совсем!

– Та-ак...
– согласился дед.

– А мальчонка это што, твой помощник?
– кивнул солдат на Саньку, сидевшего в прежней изучающей позе.

– Это? Мнук мой названый... сиротка... Помощник-то из него, положим, как из тюля пуля, - только картошку есть умеет... Что сидишь, глаза упулил? Поди коров отгони!
– вспомнил вдруг дед.

Санька не сразу поднялся. Он долго выискивал глазами виновных коров, считал их и взвешивал, стоит ли из-за них беспокоиться; но новый оклик деда показал, что он не шутит. Санька обмотал кнут кренделем около шеи, медленно поднялся, медленно отошел, потом вдруг взбрыкнул ногами и во всю прыть помчался к стаду.

Через минуту со стороны опушки донесся его звонкий негодующий крик:

– А куды!.. А куды, штоб ты сдохла, окаянная твоя душа!.. А куды!

И щелканье гибкого кнута было похоже на пистолетный выстрел.

Со стороны стада пахло теплым парным молоком и навозом, со стороны леса - молодыми глянцевитыми листьями, цветами, мелкими болотцами.

На низине, за опушкой, кричали чибисы, точно плакали маленькие дети.

Иногда они вылетали на поляну и тогда в чистом, синем воздухе казались то черными, то белыми, яркими, кривыми лоскутами.

Высоко над поляной вились жаворонки, и трели их напоминали и трепетанье их крыльев, и тихое сверканье листьев, омытых дождем, и запах фиалок.

Вдали струился воздух; вблизи на всем лежала дымка, тонкая, светлая, нежная, нежнее утреннего тумана, и в этой дымке как-то непостижимо растворялись зеленые тени и светлые пятна, тонкие запахи цветов и раскаты зябликов, прозрачные крылья мохнатых желтых шмелей и красненькие, черноточечные спинки божьих коровок.

Из-за леса тонкими струями лился колокольный звон...

Когда Санька вернулся к костру, солдат говорил деду горячо и убежденно:

– Убить ее, суку, за это мало, а не то что по головке гладить!
– и тыкал в деда засаленным письмом с часто насаженными каракулями.

– Тоже ты мудрен больно - убить! Не живой она человек, что ль? приподнявшись на локте, говорил дед.

Солдат был краснее, чем прежде, и клочок серой бумаги плаксиво дрожал в его руке.

– Как взводный, земляк мой, читал, кругом ребята стоят, смеются, зубы скалят: "С прибавлением семейства, говорят, тебя, Монаков! Зови в крестные!.." Нешто мне это приятно, скажи, пожалуйста?.. Подрался я там за это с одним...
– хмуро добавил солдат.