Дерябин сидел на седле вполне картинно, даже не казался тяжелым, и, чтобы поддержать в нем такую посадку, сколько нужно было для зарисовки, Алексей Фомич сказал первое, что навернулось:

– Теперь большая редкость встретить такого коня, как Черкес, в тылу... То есть, не в армии, хотел я сказать...

– Реквизиция конского поголовья полиции, разумеется, не коснулась, - не без сознания своего достоинства отозвался на это Дерябин.

– Хотя война и мировая, - подхватил Сыромолотов, чтобы завязать, по своему обыкновению, разговор с натурой.

– Что же из того, что война мировая?.. Ведь в свое время она окончится, - философски спокойно проговорил Дерябин.
– Полиция же - это уж навеки.

– Навеки?
– совершенно машинально повторил художник, работая углем.

– А как же иначе?
– спросил Дерябин и покосился на Сыромолотова так выразительно, что тот не замедлил с ним согласиться.

– Конечно, нельзя даже и вообразить государства без полиции.

– В том-то и дело... А чего же стоит полиция без лошадей?

Вопрос этот был поставлен помощником пристава так, что художнику оставалось только ответить:

– Разумеется, ничего не стоит.

– Войны что!
– продолжал философствовать Дерябин, сидя в седле.
– Войны - это для государства все равно что для человека скачки, например, с призами или вот какой-нибудь коммерческий шахер-махер: можно выиграть, а можно и проиграть, а то и сделать ничью, как в шахматах бывает... А для министерства внутренних дел только что работы прибавляется во время войны... Однако ее и в мирное время бывает до черта!

И с этим приходилось согласиться Сыромолотову. Справившись с контуром тела Дерябина, он сказал сочувственно:

– Да, служба у вас тяжелая.

– В этом-то и весь вопрос!
– очень живо подчеркнул Дерябин.
– И это должны сознавать все интеллигенты, а не то чтобы либеральничать и кукиши нам из своих дырявых карманов показывать!.. Стой-й-й!
– по-кавалерийски скомандовал он Черкесу, который не понимал, почему он все еще торчит на дворе, а не скачет лихо по улицам.

Однообразные движения головы и ног Черкеса, впрочем, мало мешали Сыромолотову заносить его стати на холст, и он скоро бросил остаток угля в ящик и взялся за палитру и кисть, говоря при этом:

– Без министерства внутренних дел, - вы совершенно правы, конечно, никакого современного государства представить невозможно... Как и без министерства иностранных дел...

– Как и без войн, - добавил Дерябин.

– Да, по-видимому, именно так, - действуя широкой кистью и густо кладя краски, сочувствовал своей натуре Сыромолотов.
– По-видимому, без войн как человечество не обходилось, так никогда обойтись и не сможет... Щуки поедают карасей, лисицы кур, ястреба перепелок... ведь так, кажется...

– А Россия съест Австрию, - докончил за него Дерябин.

– Вы полагаете?
– очень удивился его выводу Сыромолотов.

– А вы полагаете, что Австрия съест Россию?
– не замедлил удивиться и Дерябин.

– Ну, куда уж ей, несчастной!.. И Германия подавится.

– То-то и да, что подавится.

Когда единомыслие в сфере политики было достигнуто, работа Сыромолотова пошла еще быстрее и успешнее, и не больше чем через час на холсте этюдника, на вороном красивом и сильном коне, очень плотно с ним слившись всем своим мощным телом, сидел тот самый всадник, без которого теперь не мог уже никак представить огромную свою картину Алексей Фомич.

Этот всадник был для него теперь точно самый дорогой подарок судьбы. Одеть его шинелью, как это он думал сделать, не могло уж быть трудным, а Черкес, этот прекрасный вороной конь, он должен был войти и в картину без малейших изменений.

Наблюдавший художника Дерябин увидел по выражению его лица, что он им доволен, и спросил:

– Что? Можно мне спешиться?

– Вполне!
– весело сказал Сыромолотов, хотя держал еще кисть в руке. На сегодня довольно.

Дерябин спрыгнул с Черкеса далеко уже не с такой легкостью, с какой вскочил в седло, сказал: - Засиделся, однако!
– и подошел посмотреть этюд.

– Да-а!
– раскатился над головой все еще сидевшего Алексея Фомича густой голос Дерябина.
– Итак, Черкес, мы с тобой воплощены...

Алексей Фомич еще старался вникнуть в слова Дерябина, чтобы понять, одобрение в них или порицание, а тот уже кричал одному из городовых, державшему лошадь:

– Мигунов! Веди Черкеса в конюшню!

Решив, что Дерябин недоволен этюдом, Сыромолотов закрыл этюдник и поднялся со стула, но помощник пристава спросил изумленно:

– Вы что же это? Как будто даже имеете в мыслях унести это к себе домой? А?